О всех созданиях - больших и малых

— Да. А вот он не стал! — Положив нож и вилку, я уставился на стену. — Поль поступил как зрелый, сильный человек. Наверное, он принадлежит к тем людям, с которыми мы чаще встречаемся в книгах, — спокойный, уравновешенный, никогда не теряющийся.

— Послушай, Джим, жаркое стынет! Конечно, это было очень грустно, но изменить ты ничего не мог, и незачем тебе себя ругать. Поль — это Поль, а ты — это ты.

Я принялся за мясо, но ощущение собственной никчемности продолжало терзать меня. Тут, взглянув на мою жену, я увидел, что она мне улыбается.

И внезапно мне стало легче. Во всяком случае, она не жалеет, что я такой, как есть.

Это было в воскресенье, а утром во вторник мистер Сэнгсгер, который жил у вокзала, зашел за средством от бородавок для своих коров.

— Смазывайте вымя после утренней и вечерней дойки, — сказал я, — и через неделю-другую бородавки начнут отваливаться.

— Спасибо. — Он протянул мне полукрону, а когда я бросил монету в ящик, вдруг добавил: — А Поля Котрелла очень жалко.

— О чем вы говорите?

— Да я думал, вы знаете. Умер, бедняга.

— Умер? — Я растерянно уставился на него. — Но как… почему…

— Его утром нашли. Покончил с собой.

Я уперся обеими ладонями в стол.

— Вы хотите сказать… самоубийство?

— Выходит, так. Говорят, наглотался таблеток. Весь город про это толкует.

Я слепо вперил взгляд в страницу еженедельника со списком вызовов, и голос мистера Сэнгстера словно доносился откуда-то издалека.

— Очень его жалко. Приятный был человек. Все его любили.

Под вечер, проезжая мимо дома, где жил Поль Котрелл, я увидел на крыльце миссис Клейтон, его квартирную хозяйку, остановил машину и вышел.

— Миссис Клейтон, я просто поверить не могу.

— Я тоже, мистер Хэрриот. Подумать ужасно… — Лицо у нее было бледное, глаза покраснели от слез. — Он ведь у меня шесть лет прожил. Я на него смотрела прямо как на сына.

— Но почему…

— Да из-за собачки. Он не мог выдержать, что ее больше нет.

Меня захлестнула волна ледяной тоски, и миссис Клейтон положила руку мне на локоть.

— Не надо, мистер Хэрриот. Вы ведь ни в чем не виноваты. Поль мне все объяснил. И что Тео спасти было нельзя. От этого и люди умирают, не то что собаки.

Я кивнул, не в силах произнести ни слова, а она продолжала:

— Мистер Хэрриот, я вам, между нами, вот что скажу: Поль ведь не был стойким, как вы или я. Таким уж он родился — у него была депрессия, понимаете?

— Депрессия? У Поля?

— Вот-вот. Он уже давно лечился и все время принимал таблетки. Держался он твердо, но болезнью этой нервной страдал много лет.

— Нервной болезнью?.. Мне даже в голову не приходило…

— И никто не догадывался. Только так оно и было. Вроде бы детство ему выпало тяжелое. Может, потому он так и полюбил Тео. Прямо надышаться на него не мог.

— Да… конечно…

Она достала скомканный платок и высморкалась.

— И не одно детство, вся жизнь у него тяжелая была, у бедняжки, но он умел держаться твердо.

Что я мог ответить? Только сесть в машину и уехать туда, где величавые зеленые холмы безмятежно контрастировали с переполняющим душу смятением. Хэрриот, тонкий психолог и судья человеческих характеров! Как я ошибся! Правда, свою тайную борьбу Поль вел с мужеством, которое обманывало всех.

Да, он преподал мне урок, но иной, чем я думал. И этого урока я никогда не забывал: в мире есть множество людей вроде Поля, которые на самом деле совсем не такие, какими кажутся.

Глава пятьдесят четвертая

Смерть Поля Котрелла так потрясла меня, что я еще долго жил под ее впечатлением. Собственно говоря, даже теперь, когда за тридцать пять лет компания у «Гуртовщиков» успела совершенно перемениться и я сам — один из немногих старожилов, помнящих былые времена, мне по-прежнему чудится подтянутая фигура на крайнем табурете и выглядывающая из-под него косматая мордочка.

Ни за что на свете не хотел бы я пережить подобное во второй раз, но по странному совпадению мне очень скоро пришлось столкнуться почти с такой же ситуацией.

После похорон Поля Котрелла прошло, наверное, не больше недели, когда в смотровую вошел Эндрю Вайн со своим фокстерьером.

Я поставил фокса на стол и тщательно проверил сначала один глаз, потом другой.

— Боюсь, ухудшение продолжается, — сказал я.

Внезапно Эндрю рухнул грудью на стол и спрятал лицо в ладонях. Я потрогал его за плечо.

— Что с вами, Эндрю? Что случилось?

Он ничего не ответил и, нелепо съежившись радом с собакой, глухо зарыдал.

В конце концов он все-таки заговорил, но не отнял рук от лица. В его охрипшем голосе звучало отчаяние:

— Я не выдержу! Если Рой ослепнет, я покончу с собой!

Я в ужасе смотрел на подергивающийся затылок. Только не это! Сразу после Поля! Но ведь есть и некоторое сходство…

Эндрю, тихий, застенчивый человек, тоже был одинок в свои тридцать с лишним лет и тоже всюду брал с собой фокса. Он снимал квартиру и, казалось, вел беззаботную жизнь, но в его высокой сутулой фигуре и бледном лице чудилось что-то хрупкое.

В первый раз Рой попал ко мне на прием несколько месяцев назад.