О всех созданиях – прекрасных и удивительных

Я несколько секунд смотрел на него в сомнении — отчасти растерявшись от его высокомерного нахальства, а отчасти из-за характера работки, которая ему требовалась. Меня она отнюдь не прельщала. Я не люблю иметь дело с рослыми конями чистых кровей, предпочитая им неаристократических жеребят, предназначенных для упряжи, а уж если говорить откровенно, то и вообще шетландских пони. Но работа есть работа, и раз надо, то надо.

— Ну, можете мне звякнуть, коли так, только долго не тяните. — Угрюмые глаза все так же держали меня под прицелом. — И мне требуется хорошая работа, вот что!

— Мы всегда стремимся работать хорошо, мистер Барнетт, — ответил я, стараясь сдержать нарастающее раздражение.

— Обещать-то все горазды, а потом черт-те что напакостят! — отрубил он, злобно кивнул, повернулся и ушел, не закрыв за собой дверь.

Я все еще стоял посреди приемной, сжимая кулаки и что-то бормоча себе под нос, когда туда вошел Зигфрид. Я не сразу осознал, что это он, и несколько секунд яростно на него хмурился.

— Что с вами, Джеймс? — осведомился он. — Легкое несварение желудка?

— Несварение?.. Да нет, нет… А почему вы спросили?

— Так вы же стояли на одной ноге с перекошенной физиономией, точно вас вдруг прихватило.

— Неужели? Это все наш старый приятель Уолт Барнетт. Он хочет, чтобы мы кастрировали его жеребца, и изложил свою просьбу с присущим ему обаянием. Он мне на нервы действует, скотина!

Из коридора появился Тристан.

— Да, я за стенкой все слышал. Дубина стоеросовая!

Зигфрид немедленно на него накинулся:

— Достаточно! Я не желаю слушать тут подобные выражения. — Он повернулся ко мне. — И право, Джеймс, даже если вы расстроены, это еще не причина прибегать к крепким словам.

— Я не понимаю…

— Некоторые эпитеты и междометия, которыми вы только что сыпали, вас недостойны! — Он развел руками с подкупающей искренностью. — Бог свидетель, я не ханжа, но слышать подобное в этих стенах мне неприятно. — Он помолчал, и его лицо обрело глубочайшую серьезность. — В конце концов люди, приходящие сюда, нас кормят, и о них следует говорить с уважением.

— Да, но…

— О, я знаю, что некоторые из них не так вежливы, как другие, но вы ни при каких обстоятельствах не должны на них раздражаться. Вам ведь известно избитое присловье: "Клиент всегда прав?" Я считаю, что это прекрасная рабочая аксиома, и сам всегда из нее исхожу. — Он обвел нас с Тристаном торжественным взглядом. — Надеюсь, вы меня поняли. Никаких крепких выражений в приемной, и особенно по адресу клиентов.

— Вам-то хорошо! — взорвался я. — Вы Барнетта не слышали. Я готов терпеть, но всему есть…

Зигфрид наклонил голову набок, и по его лицу разлилась улыбка небесной красоты.

— Дорогой мой, вот вы опять за свое! Допускаете, чтобы всякие пустяки вас расстраивали. Ведь у меня уже был случай говорить с вами об этом, не правда ли? Как мне хотелось бы вам помочь! Передать вам мою способность сохранять хладнокровие при всех обстоятельствах.

— Что-что? Что вы сказали?

— Я сказал, что хотел бы вам помочь, Джеймс, и помогу. — Он поднял указательный палец. — Вы, вероятно, часто удивлялись, почему я никогда не сержусь и не волнуюсь?

— А?!

— Конечно, удивлялись. Это вполне естественно. Ну так я открою вам маленький секрет. — Его улыбка стала лукавой. — Если клиент со мной груб, я просто ставлю это ему в счет. Вместо того чтобы вскипать на ваш манер, я напоминаю себе, что прибавлю к счету десять шиллингов, и это действует волшебно!

— Да неужели?

— Именно, именно, дорогой мой! — Он похлопал меня по плечу и вдруг стал очень серьезным. — Нет, я отдаю себе отчет, что нахожусь в более выгодном положении, чем вы, ибо природа наделила меня на редкость спокойным и уравновешенным темпераментом, вас же любая мелочь способна довести до исступления. Однако, мне кажется, вы могли бы развить в себе эти свойства. Так попытайтесь, Джеймс, попытайтесь! Поддаваясь досаде, озлоблению, вы в первую очередь вредите себе, и, поверьте, жизнь для вас станет совсем иной, если только вы выработаете в себе мой безмятежный взгляд на мир.

Я сглотнул.

— Ну, благодарю вас, Зигфрид, — сказал я. — Попробую.

Уолта Барнетта в Дарроуби окружал ореол некоторой таинственности. Он был не фермером, а старьевщиком, перекупщиком и торговал, чем угодно, начиная от линолеума и кончая старыми машинами. Местные жители знали про него твердо лишь одно: капитал у него есть, и порядочный. Все, чего он ни коснется, превращается в деньги, утверждали они.

В нескольких милях от города он купил обветшавший помещичий дом, где поселился с тихой забитой женой и где держал кое-какой скот и живность, постоянно менявшиеся, — несколько бычков, десяток свиней и обязательно одну-две лошади. Он по очереди обращался ко всем ветеринарам в наших краях, возможно, потому, что был обо всех нас очень низкого мнения. (Должен сказать, чувство это было взаимным.) Он как будто вовсе не работал и чуть ли не каждый день бродил по улицам Дарроуби — руки в карманах, к нижней губе прилипла сигарета, коричневая шляпа сдвинута на затылок, грузное туловище вот-вот распорет лоснящиеся швы синего костюма.