О западной литературе

Роман этот, только что изданный по-русски, я прочел двадцать лет назад и не раз возвращался к нему мыслями – в том виде, в каком запомнил. Разумеется, мне хотелось выпустить его и, может быть, даже перевести самому. Но меня опередили. Роман Д. М. Томаса «Белый отель» (1981) вышел в издательстве «Эксмо» (вернее, в его дочерней питерской структуре «Валери») в переводе и с послесловием не известного мне ранее Г. Яропольского.

Послесловие прочувствованное, перевод – прекрасный, воспроизведение в книге знаменитого трактата «главы венской делегации» «По ту сторону принципа удовольствия» также представляется весьма уместным. Одним словом, шедевр западноевропейской прозы представлен отечественному читателю пусть и с изрядным опозданием, но в надлежащем виде. Да и само опоздание опосредованно работает на неизбежный успех романа: ведь читатель с запросами научился за последние годы отличать Фрейда от Юнга или Адлера и всех троих сразу – от неупомянутого в романе, но, несомненно, читанного автором Лакана. Не говоря уж о Фромме, знакомом многим даже в советское время.

Вместе с тем шокирующая откровенность книги едва ли способна сегодня кого-нибудь, кроме заядлых ханжей, шокировать. На первый план в читательском восприятии выходят оригинальность «Белого отеля» и суггестивно-гипнотическая горечь, которой он проникнут.

Создатель «Белого отеля» – английский поэт, и поэт по преимуществу, переводчик русской поэзии, автор биографии Солженицына (1998). «Белый отель» – его третий роман и единственный, ставший международным бестселлером, – написан на русско-немецком материале и содержит прямую отсылку к «Бабьему Яру» забытого ныне Анатолия Кузнецова (Анатоля – как подписывался он с тех пор, как попросил политического убежища в Великобритании, куда был отправлен в творческую командировку писать роман о лондонской жизни В. И. Ленина, сама эта история в некотором роде созвучна «Белому отелю»). Но прежде всего это роман о Фрейде, и о фрейдизме, и об иронической гримасе Истории, уничтожившей в ходе Второй мировой войны и психоаналитиков (сам Фрейд спасся лишь благодаря личному заступничеству английской королевы), и пациентов (еврейского по преимуществу происхождения; разойдясь с Фрейдом, Юнг упрекал его в том, что тот принял специфически еврейские неврозы и психозы за всечеловеческие) в нацистских лагерях смерти и в советских психушках, обитателей которых у нас перед оставлением территории, как правило, расстреливали, но вместе с тем заставившей многих психически больных в массовом порядке выздороветь, что с изумлением и не без ужаса зафиксировала отечественная, да и зарубежная психиатрия. Так или иначе, бытовое представление о том, что люди, идущие на прием к психоаналитику, просто с жиру бесятся, получило в годы войны недвусмысленное подтверждение. Д. М. Томас пишет и об этом тоже.

Композиционно роман выстроен так: сперва Фрейд пишет друзьям о заинтересовавшем его случае с некоей русской пациенткой. Затем следует порнографическая поэма пациентки, вписанная ею, профессиональной певицей, в партитуру «Дон Жуана». В поэме героиню соблазняет сын Фрейда, с которым они и удаляются в белый отель, где предаются страсти на фоне фантасмагорических событий, оборачивающихся гибелью для едва ли не всех постояльцев. Затем певица пересказывает то же самое в прозе. В следующей главе уже сам Фрейд интерпретирует сочинения пациентки и свои сеансы с ней, придерживаясь собственной традиционной методики, – он выявляет навязчивые мотивы и детские воспоминания, к которым они якобы восходят, он понимает и угадывает многое – и в конечном счете не понимает ничего… Да и не может понять – лишь из дальнейших глав, представляющих собой как бы подлинное жизнеописание музыкантши, становится ясна природа ее неврозов и ее дара: фантомные боли наоборот (как удачно формулирует Яропольский); Лизу терзают не воспоминания о прошлом, а предчувствия или, если угодно, предзнание. Скажем, у нее всю жизнь болит и беспричинно пухнет левая грудь. Именно ее она подставляет и постоянному любовнику (сыну Фрейда, с которым, естественно, ни разу в жизни не виделась), и любому встречному-поперечному в своих эротических сочинениях. И именно в левую грудь ударит ее перед смертью сапог эсэсовца в Бабьем Яре. После чего она попадет в загробное царство, сильно смахивающее на все тот же белый отель.

Разумеется, во всем этом полно символических смыслов и возможностей для интерпретации. Дело происходит, если кто читал Шпенглера, на закате Европы. А что, собственно говоря, гибнет – культура или цивилизация? И если пир происходит во время чумы, то какова причинно-следственная связь между чумой и пиром? Я не буду навязывать читателю истолкование: чтение захватывающее, завораживающее, в высшей степени оригинальное, перевод отличный – чего ж вам еще?