О женщинах

Я не вижу в Истории О иронии ни о тоталитаризме, ни о десадовской литературной традиции, модернизированной версией которой она осознанно является, хотя и в изысканно ограниченном виде. Тоталитарное ли это искусство? Если между Историей О и эротизированной политикой нацизма и можно провести связь, то только случайную — и чуждую самой книге и намерениям женщины, которая написала ее (под псевдонимом), как бы естественно нам ни приходила в голову такая мысль, особенно после вторжения нацистской атрибутики в драматургию садомазохизма. И есть еще одно различие, которое важно отметить, — между эротизмом политического события (настоящего или, скажем, изображенного в кино) и эротизмом частной жизни (настоящей или выдуманной). Гитлер, когда он использовал сексуализированные метафоры для описания власти лидера и покорности масс, характеризуя лидерство как изнасилование, мог только сравнивать массы с женщиной. (Но О — это конкретная женщина, и книга — о личном спасении через эротику, которая глубоко антиполитична, как все формы мистицизма и неомистицизма.) По сравнению с повиновением и удовлетворением в настоящей эротической ситуации, эротизм гитлеровского понимания лидерства (как насилия) и следования за лидером (как подчинения) — пустышка, подделка.

Поскольку существует разница между идеей, опосредованной метафорой, и опытом (настоящим или выдуманным), метафоры, которые используют современные режимы, стремящиеся к тотальному идеологическому консенсусу, в разной степени близки или чужды практической реальности. В коммунистическом представлении о том, как лидеры ведут массы, метафора уже не о сексуальном доминировании, но о наставлении: учитель, у которого есть власть, и массы, которые идут за учителем. И хотя эта метафора делает очень притягательной маоистскую риторику, почти настолько же притягательной, насколько отвратительна нацистская риторика, в результате она создает куда более тоталитарную систему контроля над умами и телами. Если эротизированная политика фашизма в действительности всё же псевдоэротична, то педагогическая политика коммунизма — это реальный и эффективный процесс наставления.

Интервьюер:

В 1965 году вы написали эссе о научно-фантастических фильмах под названием Воображая катастрофу[17]. С тех пор вы размышляли о научной фантастике — например, об идее интеллекта в романе Артура Кларка Конец детства? Можете ли вы провести связь между «воображением катастрофы» и «порнографическим воображением»? И между лидерами и последователями в фашистской эстетике?

Сонтаг:

Это эссе, помимо прочих, можно рассматривать как ступень в рассуждении о формах авторитарного чувства и восприятия. (А я веду это рассуждение не только в эссе. Например, фильмы Дуэт для каннибалов и Брат Карл, которые я сняла в Швеции, и два недавних рассказа, Пересмотр старых жалоб и Доктор Джекилл, — это вымышленные изложения частных жизней лидеров и последователей.) Научная фантастика, о которой я надеюсь однажды написать эссе получше, полна авторитарных идей, имеющих много общего с идеями, возникшими в современных контекстах (например, порнография), и иллюстрирующих типичные формы авторитарного воображения. Сказка Кларка — один из наиболее состоятельных примеров характерной для научной фантастики полемики от имени авторитарного идеала интеллекта. Романтический протест против разума-убийцы, главенствующая тема искусства и мысли с начала XIX века, постепенно стал самосбывающимся пророчеством, ведь в ХХ веке возобладали технократические, чисто инструментальные представления о разуме, в результате чего интеллект стал казаться безнадежно некомпетентным во всём, что касалось страшнейшего по ощущениям современников социального и психологического упадка. Научная фантастика выдвигает идею о существовании некоего «высшего» разума, который наведет порядок в человеческих делах и хаотичных эмоциях и, таким образом, положит конец детству, то есть истории. Порнография, как и фашистское массовое зрелище, стремится к упразднению разума (в идеальной хореографии тел, доминирующих и подвластных).