О женщинах и соли

— Лошади? — повторяю я. Солнце клонится к закату, и комары разошлись вовсю. Я прихлопываю одного у себя на бедре, и его крошечный трупик прилипает к моей коже.

— Хочешь покататься верхом? — спрашивает Йосмани. Что-то в его улыбке напоминает мне о Марио, и я чувствую знакомую боль в животе, знакомую тягу.

— Нет, — отвечает за меня бабушка. — Темно уже. Не хочет она кататься.

— Но я хочу, — говорю я. — Я хочу покататься верхом.

Йосмани улыбается, и мне хочется облизать его зубы.

Бабушка глубоко вздыхает и кладет руку на трость, прислоненную к креслу-качалке.

— Может быть, завтра. — Она поворачивается к Йосмани. — Нам с этой девочкой еще о многом нужно поговорить. Я не видела свою внучку за все ее двадцать восемь лет. К тому же мы рано ложимся спать.

— Cońo, abuela, — говорит Йосмани, и мне не нравится, что он называет ее бабушкой, потому что я только что впервые в жизни заимела ее. Я не готова делиться.

— Как там Юма? — спрашивает Йосмани, глядя на меня. — Соответствует ожиданиям?

Я начинаю отвечать, но бабушка снова обрывает меня. Бывают моменты, когда я хочу с ней сблизиться, а потом что-то внутри меня вспыхивает, переключается. Я начинаю раздражаться. Я вспоминаю слова матери Майделис, моей тети Елены, которая говорила, что всю жизнь моя мать вела себя так, будто не являлась частью этой семьи, будто эта семья была ниже ее достоинства. Что она постоянно торчала у себя комнате и часто выходила из себя и срывалась на бабушку, свою маму, по любому пустяку. И я тоже чувствую что-то подобное, и, возможно, я ошибалась, думая, что здесь я найду что-то свое, какую-то безошибочную частичку самой себя.

— Как бы я хотела, чтобы капитализм в нашей стране окончательно победил, — говорит бабушка, как будто выдыхая клуб дыма. — Я бы очень этого хотела. Тогда вы бы все увидели, что такое этот ваш капитализм на самом деле. Вы, молодежь, вы и понятия не имеете, потому что ничего не застали. Вы еще все увидите, каков он на самом деле.

— Cońo, abuela, — снова говорит Йосмани.

— Я устала. Я бы хотела отправиться ко сну. — Бабушка складывает веер на коленях. На нем изображены сцены из колониальной истории: женщины в пышных юбках и галантные кавалеры.

— Ну, не злись, abuela, — говорит Йосмани.

…Когда он уходит, мне на колени прыгает Тео, бабушкин кот. У него во рту лоскут кружева, и бабушка понятия не имеет, где он его раздобыл.

Однажды я украла кружевные стринги. В старших классах я зашла в магазин «Victoria’s Secret» и сунула их в карман. Продавщицу, которая меня поймала, звали Виктория, и это очень меня рассмешило. Мама забрала меня из служебного помещения на задворках магазина, где за мной наблюдал охранник, не сводивший глаз с моего декольте. Он сказал, что я «легко отделалась».

Моя мать отругала меня, толкнув целую речь о Кубе.

— Тебе известно, — сказала она, — что на Кубе люди покупают мясо у продавцов на обочине дороги? Они думают, что это мясо, потому что оно лоснится. Оно сочно выглядит.

— Тебе известно, — сказала она, — что люди кусают это мясо и думают: какое жесткое мясо. Они не думают, что это кожура манго, они не думают, что это половая тряпка, обугленная, замаринованная, пропитанная соком красного апельсина, половая тряпка, похожая на мясо. Нет, конечно, никто не думает, что это половая тряпка, выдающая себя за мясо.

— Тебе известно, — сказала она, — что на Кубе нет кошек? Подумай об этом, Джанетт, совсем нет кошек. Как думаешь, куда подевались все кошки, может быть, просто исчезли в одночасье?

— Джанетт, — сказала она, — я приехала сюда, на свободу, чтобы тебе никогда не приходилось воровать.

Вот о чем я думаю, когда глажу бабушкину кошку: я думаю о стрингах. Я думаю о магазинах, об историях, о воровстве. Сейчас 2015 год. Куба 2015 года не такая, какой была раньше. Я не знаю, ела ли моя бабушка мясо из половых тряпок во время «особого периода»[75]. Если это вообще не байка. Я не знаю, была ли у нее другая кошка, когда пали Советы — когда это было, в 1989?[76] Но сейчас 2015 год, и моя бабушка круглолицая и внушительная, совсем не похожая на мою мать. Ей восемьдесят с лишним, она в домашнем платье без рукавов. Каждый раз, когда она хочет подчеркнуть сказанное слово, она взмахивает рукой, и та дрябло дрожит, как густой кисель. И ее голос, он тоже рассредоточивается, накрывает собой все, как пыль. Ее глаза интонируют: большие от восторга, они сужаются, когда ее высказывания становятся острее.

— Джанетт, — говорит она, будто читая мои мысли, — не верь меркантильной прессе — нам непросто, но мы здесь счастливы. — Прищур, глаза-щелочки.

Майделис вышла из кухни и снова составляет нам компанию, встав в дверях в ожидании ветерка. Она закатывает глаза, но бабушка ее не видит. Я слышала ее тирады о том, как она недовольна жизнью здесь. Я понимаю, что она чувствует.

Бабушка варит кофе, хотя на улице темно, как в кофейно-цикориевой гуще. Она рассказывает Майделис, что Йосмани пригласил меня прокатиться верхом на его лошади, и Майделис фыркает.