Оазис

Когда покидали город, стемнело. Максим шагал быстро, решительно рубил единственной рукой воздух, Рубидон едва поспевал за ним. А когда скрылся за пригорком последний городской огонек, Рубидон вдруг сел на траву и заплакал: «Не видать мне золотой Украины… Болит!» – ударил кулаком по протезу. И дальше Максим зашагал один, делая строевую отмашку рукой.

А утром – Максим как раз садился на товарняк – настигла его супруга, верная Самовариха. «Миленький ты мой, дороженький! – запричитала, увидев Максима в тамбуре. – А что ж ты такое надумал?.. А на кого ж ты кидаешь меня? – заголосила, как по покойнику. – А любый ты мой, хороший! Чем же я тебе не угодила, не уладила?..» Тут поезд тронулся. «Слезай, дурень! – завопила она. – Слезай, пока не поздно, чертово семя, собачья кость, волчий глаз, бычий потрох…» Машинист, говорят, чуть не наехал на семафор.

Вернулся Максим через два месяца – прихрамывая, с дергающимся веком левого глаза, с носом на правый бок. «Да, хлопцы, – сказал. – Все правильно. И хлеб у них белый, и девки, как булки. А лучшего места, – тут Максим оглянулся и всхлипнул, – нет на Земле!»

Так и не рассказал никому, что там с ним произошло в южных краях. Вот и сейчас значительно поглядел на Андрея.

– Пусть съездит, – сказал. – Узнает что и почем…

За полночь связный разговор расклеился. Кричали каждый свое, умывались пьяными слезами. Хорошо Рубидону – женка поволокла домой, костыляя по спине во время передышек, а Максим и Адам тут же приземлились. Инвалиды…

Хотел хозяин уложить у себя и Андрея с Тишком, но Андрей отказался.

– Нет… – твердил. – Нет. Мы с Тишком… Два одеяла есть… Все как надо. Идем, Тишок!

Добирались к своему шалашику чуть не до утра. Андрей спотыкался, падал, а Тишок его поднимал. То есть теребил, чтоб не заснул на дороге. Поднимался и опять падал, мальца валил с собой, и – не плакал парнишка, хоть, понятно, и больно ему было и страшно. А может, и плакал, кто знает?

Но кое-как дотащились до шалашика.

Проснулись поздно, солнце давно светило и грело.

Спустились к реке, умылись.

– Ой, тяжело, – сказал Андрей. – Сейчас пойдем, Тишок, в город, поедим. Пить не буду, полечусь только. Давай тридцатку.

И тогда-то раздался ужасный – немой – крик. Царапал ручонками по груди. Кинулся и Андрей обшаривать тельце, пять раз перевернул, а потом начал бить его – молотил кулаками, как взрослого, пока не упал малыш. Видно, растерялся человек, или отчаялся, или не протрезвел как следует к той минуте.

Потом сел на бережок, сам заплакал. Поднял мальца на руки, понес в гору.

Видели люди, как ходили они взад-вперед по той дороге, по которой тащились ночью, заходили к хозяину, у которого гуляли.

Вечером вернулись к шалашику.

Выкопали на колхозном поле десяток картофелин.

Вскипятили котелок водички.

Из котомки достали два больших куска сахара. Малец сахаром наслаждался, как в первый раз: лизал, посасывал, ласкал синим взглядом.

Позже Андрей достал свою дудку и заиграл.

Доверчиво, преданно глядел на него малец.

Стоял сентябрь. Листочки на березах золотились. Ласточки-береговушки летели на юг.

Ну вот, мой рассказ подошел к середине… До сих пор писать было легко и приятно. Хорошо бы закончить на этом месте. Давно ясно, что жизнь у Андрея Соловья не так уж проста, зачем следить за его новыми испытаниями?

А может, пронесет? Подумаешь – потеряли деньги. Не в деньгах счастье. И не все ли равно, где жить, на севере или на юге? Среди холмов или на берегу моря? Да и существует ли он, тот дом на берегу моря?

В конце концов можно отложить поездку. Нельзя? Почему нельзя? Можно…

Новое жилище

Итак, поездка на юг временно откладывалась.

Конечно, если бы повезло найти хорошую работенку, да хозяин с хозяйкой попались богатые и щедрые, да погода выстояла…

А еще хорошо бы найти чужой кошелек. Иногда представлял себе такую картину – лежит на дороге толстенький, на тугой кнопочке, – посмеивался.

Но пока не только чужого кошелька – работы не находилось. Нового строительства или серьезного ремонта никто не затевал на зиму глядя, а кто затеял, имел уже и подмастерьев и мастеров.

Сумма в десять тысяч казалась теперь фантастической, теперь он уехал бы и с пятью, но тех денежек, которые умудрялся выколотить, нанимаясь пилить и колоть дрова женщинам, хватало только на пропитание. А тут еще задождило. Пришлось купить кое-что из одежды, покинуть гостеприимный шалашик и устроиться на квартиру, что тоже требовало денег. Голод – не тетка, сыра-земля мачеха, а не мать.

Можно бы устроиться на работу, например, на кирпичный завод, но в этом случае поездку пришлось бы отложить, считай, на год…

Водки теперь Соловей в рот не брал, разве какая-либо хозяйка подносила стаканчик, на дудке не дудел, перестал и людей забавлять, зато колуном и клином колотил без роздыху, как говорится, аж дым шел – все еще надеялся уехать до наступления холодов.

Впрочем, скоро пришла в голову простая мысль, что уехать можно и зимой… Какая разница?

А однажды вечером шел по городу и увидел чудо – пахучий дымок из-под земли. И тут же на свет божий вышел человек.