Об Екатерине Медичи

– Раз король, наш господин, оказывает нам такую милость, подписывая брачный договор моей дочери, – воскликнул Лаллье, – я оплачиваю сполна всю стоимость поместья!

– Дамы могут садиться, – любезно разрешил король. – В виде свадебного подарка невесте я, с соизволения моей матери, отказываюсь от моих прав на лен.

Старик Лекамю и Лаллье бросились на колени и поцеловали королю руку.

– Подумайте, ваше величество, сколько денег у этих горожан! – шепнул Гонди на ухо королю.

Молодой король расхохотался.

– Раз ваши величества сейчас в хорошем расположении духа, – сказал старый Лекамю, – может быть, они позволят мне представить им моего преемника и вручат ему королевский указ о назначении меховщиком королевских домов?

– Хорошо, – сказал король.

Тогда Лекамю подвел к ним своего бывшего приказчика, совершенно бледного от волнения.

– С соизволения государыни мы сядем сейчас за стол, – сказал молодой король.

Старику Лекамю захотелось оказать внимание королю, и он поднес ему серебряный кубок, стоивший не менее двух тысяч экю. Кубок этот он получил от Бенвенуто Челлини[125] в то время, когда тот жил во Франции в замке Нель.

– Посмотрите, матушка, какая замечательная работа! – воскликнул юный король, поднимая кубок за ножку.

– Это сделано во Флоренции, – сказала Екатерина.

– Простите меня, ваше величество, – сказал Лекамю, – это действительно сделано одним флорентинцем, но только у нас, во Франции. Все флорентинское в нем будет принадлежать королеве, все французское – королю.

– Я принимаю этот подарок, – воскликнул Карл IX, – отныне я буду пить из этого кубка!

– Он достаточно хорош, – сказала королева, разглядев этот шедевр искусства, – чтобы занять место среди сокровищ короны.

– Скажите мне, господин Амбруаз, – тихонько спросила королева своего хирурга, указывая ему на Кристофа, – вам удалось его вылечить? Ходить он будет?

– Он будет летать, – улыбаясь, ответил хирург. – Ах, во что вы его превратили!

– Из-за одного человека дело не останавливается, – ответила королева с тем легкомыслием, в котором ее всегда упрекали и которое в действительности было только напускным.

Ужин прошел весело; королева нашла Бабетту хорошенькой и с великодушием, которое ей всегда было свойственно, сняла с пальца бриллиантовое кольцо и подарила ей, чтобы отблагодарить за кубок, поднесенный старым меховщиком. Король Карл IX, который впоследствии чрезмерно пристрастился к тому, чтобы так вторгаться в дома к своим подданным, поужинал с большим аппетитом. Потом, послушав своего нового наставника, которому, как говорят, было велено заставить его позабыть о всех добродетельных поучениях Сипьера, он так напился вместе с первым президентом, старым, вышедшим в отставку советником, государственным секретарем, кюре, нотариусом и хозяевами дома, что королева Екатерина при виде этого веселья, которое стало переходить все границы, решила, что пора уходить. Когда королева поднялась из-за стола, Кристоф, его отец и обе женщины взяли факелы и проводили ее до самого порога лавки. Там Кристоф набрался смелости. Он дотронулся до широкого рукава королевы и приложил палец к губам. Екатерина остановилась, сделала знак старику Лекамю и обеим женщинам удалиться и спросила Кристофа:

– Что ты хочешь сказать?

– Если вы сможете, ваше величество, извлечь из моих слов какую-то пользу, то знайте: герцога Гиза хотят убить…

– Ты верный человек, – улыбаясь, сказала Екатерина, – и я тебя никогда не забуду.

Она протянула ему руку, славившуюся своей удивительной красотой, и сняла перчатку, что можно было счесть знаком особой милости. И Кристоф, целуя эту прелестную руку, почувствовал, что стал роялистом.

«Значит, они хотят избавить меня от этого солдафона, и даже не спрашивая моего согласия!» – подумала королева, надевая перчатку.

Она села на мула и вернулась в Лувр в сопровождении своих двух пажей.

Кристоф выпил немало, но вино не рассеяло его грусти. Суровое лицо Амбруаза было живым упреком его отступничеству. Однако последующие события показали, что старый синдик был прав. Кристофу никоим образом не удалось бы спастись от Варфоломеевской ночи, его богатства и его поместья прельстили бы убийц. История сохранила в памяти ужасную участь жены преемника Лаллье. Эту красивую женщину убили, и тело ее, раздетое донага, привязали за волосы к одному из столбов Моста Менял, где оно провисело три дня. Бабетта трепетала при мысли о том, что с ней могло произойти то же самое, если бы Кристоф продолжал оставаться кальвинистом – этим именем вскоре стали называть всех реформатов. Честолюбие Кальвина было удовлетворено, но уже после его смерти.