Об Екатерине Медичи

В город были введены войска: Лотарингцы приняли такие меры, которые не оставляли сомнения в том, как мало свободы действий герцог и кардинал собирались предоставить Генеральным штатам. Депутаты Генеральных штатов, прибывшие в город, селились в самых жалких лачугах и платили за них втридорога. Поэтому придворные и городская стража, знать и горожане – все ждали какого-нибудь большого события, и ожидания их оправдались, едва только прибыли принцы крови. Когда оба принца появились в покоях короля, кардинал Лотарингский на глазах у всего двора повел себя вызывающе: заявляя во всеуслышание о своих притязаниях, кардинал не потрудился даже снять шапки, в то время как король Наваррский стоял перед ним с непокрытой головой. В эту минуту Екатерина Медичи опустила глаза, чтобы негодование ее не было замечено. Произошло крупное объяснение между юным королем и обоими представителями младшей ветви королевского рода; оно было коротким, ибо после первых же приветствий принца Конде Франциск II произнес страшные слова:

– Мои кузены, я думал, что с амбуазским делом покончено; оказывается, нет, и нам приходится сожалеть о нашей снисходительности.

– Это не ваши слова, а слова Гизов, – ответил принц Конде.

– Прощайте, принц, – оборвал его молодой король, покрасневший от гнева.

В большом зале два капитана королевской гвардии преградили принцу дорогу. Как только к нему приблизился капитан французской гвардии, Конде вынул из кармана письмо и сказал так, чтобы его слышал весь двор:

– Может быть, вы прочтете вслух то, что здесь написано, господин де Майе-Брезе?

– Охотно, – ответил капитан. – «Кузен мой, приезжайте совершенно спокойно, я даю вам мое слово короля, что вас здесь никто не тронет. Если вам нужен пропуск, подтверждающий это, вот он».

– А подпись есть? – спросил язвительный и бесстрашный горбун.

– Подписано: «Франциск», – сказал Майе.

– Нет, не так, – возразил принц. – Подписано: «Любящий вас кузен и друг Франциск»! Господа, – крикнул он шотландской гвардии, – я последую за вами в тюрьму, куда приказал меня заключить король. В этом зале достаточно людей знатных, чтобы все это понять!

Воцарившееся в зале глубокое молчание должно было образумить Гизов, но правители меньше всего прислушиваются к молчанию.

– Ваше высочество, – сказал кардинал Турнонский, который после казней в Амбуазе всюду сопровождал принца. – В Лионе, в Мувансе, в Дофине вы поднимали восстание против короля. Король ничего об этом не знал, когда писал вам это письмо.

– Какие плуты! – вскричал горбун и расхохотался.

– Вы во всеуслышание заявили, что вы против мессы и за еретиков…

– Мы можем делать у себя в Наварре все, что хотим, – сказал принц.

– Вы хотите сказать – в Беарне? Но вы должны уважать его королевское величество, – ответил ему президент парламента де Ту.

– Ах, так вы здесь, господин президент! – воскликнул принц, и лицо его приняло ироническое выражение. – Вы что, здесь вместе со всем парламентом?

Сказав это, принц бросил на кардинала исполненный презрения взгляд и покинул зал; он понял, что жизнь его в опасности. Когда на следующий день г-да де Ту, де Виоль, д’Эспесс, генеральный прокурор Бурден и секретарь суда дю Тилле вошли к нему в камеру, он разговаривал с ними стоя и выразил сожаление по поводу того, что они взялись за дело, которое их не касается. Потом он сказал секретарю:

– Пишите!

И продиктовал ему:

«Я, Луи Бурбон, принц Конде, пэр королевства, маркиз Конти, граф Суассонский, французский принц крови, решительно заявляю, что не признаю никакой комиссии, назначенной, чтобы меня судить, ибо существуют привилегии, распространяющиеся на всякого члена королевской семьи, в силу которых допрашивать и судить меня может только парламент при участии всех пэров, всех палат и самого короля в качестве председателя».

– Вы должны это знать лучше других, господа. Вот все, что я имею вам сообщить. В остальном я полагаюсь на свои права и на господа бога.

Однако, невзирая на упорное молчание принца, судьи приступили к делу. Король Наваррский находился на свободе, но за ним следили. Его положение отличалось от положения его брата только тем, что тюрьма его оказалась просторнее. И он, и принц Конде должны были сложить головы в один день.