Об Екатерине Медичи

– А что же, – вскричал Кальвин, который счел это нежеланием или сопротивлением с его стороны и не видел, как в это мгновение в комнату вошел проповедник Шодье, – разве мы не вправе ответить на удар ударом? Да так, как они, исподтишка? Разве мы не можем ответить раной на рану, смертью на смерть? Разве католики упускают хоть один случай, помогающий им заманить нас в силки, а потом предательски убить? Как бы не так! Жгите их! Действуйте, дети мои. Если у вас есть преданные вам юноши…

– Да, есть, – ответил Шодье.

– Да послужат они вам орудием войны! Для нашей победы все средства хороши. Балафре, этот страшный солдат, так же, как и я, больше чем человек: он – это династия, а я – система. Он способен уничтожить нас! Итак, смерть Лотарингцу!

– Я предпочел бы мирную победу, одержанную временем и разумом, – сказал де Без.

– Временем? – воскликнул Кальвин, бросая на пол стул. – Ты что, с ума сошел? Разум! Одержать победу! Выходит, что ты ничего не понимаешь в людях, хоть постоянно возишься с ними. Ты просто глуп. Моему учению как раз вредит то, что оно основано на разуме. Да поразит тебя меч всемогущего, свет небесный, как грешника Савла![121] Тыква ты этакая, Теодор, ты что, не видишь разве, насколько сильнее стала Реформация после поражения в Амбуазе? Мысли растут только тогда, когда их поливают кровью. Убийство герцога Гиза повлечет за собой ужасные преследования, а я всей душой их призываю! Неудачи для нас лучше всякого успеха! У Реформации есть возможность их перенести, ты слышишь, ничтожество? Меж тем католичество погибнет от первой выигранной нами битвы. Но из кого же состоит армия? Это не люди, а какие-то мокрые тряпки, двуногая требуха, крещеные обезьяны. О господи, прожить бы мне еще десяток лет! Если я умру слишком рано, истинная религия погибнет с подобными олухами! Ты так же глуп, как Антуан Наваррский! Убирайся отсюда, я хочу, чтобы у меня был представитель получше. Осел, щеголь, стихоплет! Иди сочинять свои катуллады, и тубиллады, и акростихи! Пошел отсюда!

Боли в мочевом пузыре были совершенно укрощены вспыхнувшим в эту минуту гневом. Подагра присмирела перед этим ужасным негодованием. Лицо Кальвина приняло лиловатый оттенок и сделалось похожим на грозовое небо. Его широкий лоб блестел, глаза метали искры. Он весь переменился. Охваченный яростью, он весь трясся, что с ним случалось нередко. Однако, заметив, что оба его слушателя безмолвны, и услыхав, как Шодье шепнул де Безу: «Неопалимая купина Хорива», – пастор сел, притих и закрыл лицо своими толстыми руками с обезображенными суставами; руки его дрожали.

Через несколько минут, все еще сотрясаясь от гневного чувства, порожденного целомудренной жизнью, он сказал дрогнувшим голосом:

– Все мои пороки мне легче укротить, чем мое нетерпение! О жестокий зверь! Неужели я так никогда и не справлюсь с тобой? – добавил он, ударяя себя в грудь.

– Дорогой учитель, – ласковым голосом сказал де Без, беря руку Кальвина и целуя ее. – Юпитер сердится, но он умеет и улыбаться.

Кальвин умиротворенно взглянул на своего ученика и сказал:

– Друзья мои, вы должны меня понять.

– Я вижу, какое тяжелое бремя несут пастыри народов, – ответил Теодор. – На ваших плечах лежит груз всего мира.

– У меня на примете есть три мученика, на которых мы можем рассчитывать, – сказал Шодье, повергнутый в раздумье репримандом учителя. – Стюарт, который убил президента, сейчас на свободе.

– Не это нам нужно! – мягко сказал Кальвин, улыбаясь, как все великие люди, лица которых преисполняются ясности, как будто от стыда за только что бушевавшую грозу. – Я знаю людей. Убивают одного президента, но не двух.

– А разве убийство совершенно необходимо? – спросил де Без.

– Вы опять за то же? – воскликнул Кальвин; ноздри его раздулись. – Послушайте, лучше уходите отсюда и не выводите меня из себя, я вам все сказал. Ты, Шодье, ступай своей дорогой и позаботься о своей пастве в Париже. Да благословит вас господь! Дина, посветите моим друзьям.

– Позвольте же мне поцеловать вас, – в умилении попросил Теодор. – Кто знает, что с нами будет завтра! Нас могут схватить, невзирая на наши охранные грамоты.

– А ты еще собираешься их щадить! – сказал Кальвин, целуя де Беза.

Взяв Шодье за руку, он сказал ему:

– Никаких гугенотов, никаких реформатов, будьте только кальвинистами! Говорите только о кальвинизме. Увы! Знайте, что это отнюдь не честолюбие, ведь я уже на краю могилы!.. Но необходимо разрушить все, что идет от Лютера, вплоть до самых слов «лютеране» и «лютеранство».

– Великий человек, – воскликнул Шодье, – вы заслужили эту честь!

– Храните единство учения, не позволяйте ничего пересматривать и переделывать. Если из наших рядов выйдут новые секты, мы погибли.