ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)

Допустим, что это верно. Но что это доказывало бы? Это доказывало бы, что эмоции этих художников никак не родственны с идеями, что они представляют собою ряд настроений неясных, неуловимых, которые — так сказать, по аналогии — можно изобразить вместо музыки красками. Это хорошо на своем месте. Но ведь к этому стремились — правда, в несколько аляповатой форме — и супрематисты. Идя по этому пути, мы должны будем прийти к красочным калейдоскопам, к тончайшей красочной музыке. К. С. Станиславский рассказал мне, что один норвежский инженер в Америке уже достиг в этом отношении хороших результатов и создает целые симфонии красок и форм на экране. Но в том–то и дело, что вся современность, не только наша, но и европейская, сдает беспредметность в архив и ищет путей к действительности. Там за абстрактным кубизмом пришел монументализирующий неоклассицизм, а у нас за эпохой фальсификаций пришла общедоступность художников революции. А из этого ясно, что преобладать будут именно те художники, эмоции которых не нежны, и расплывчаты, но более определенно связываются с образами, а через них и с идеями.

Барбантини продолжает: «Такая поверхностность в русской живописи может отчасти зависеть от особенностей нынешней эпохи в России: время политически смутное неблагоприятно для артистических произведений. Французской революции соответствует неискренняя, чисто головная живопись, а патриотическая ажиотация XIX века в Италии в значительной степени ослабила и ее художественно».

Вот тут уже невольно разводишь руками. Как же это так! Неужели надо признать и раннее Возрождение и все развитие классической итальянской живописи происходившими в тишине, без политических потрясений! Неужели можно сравнивать ту кипучую общественную борьбу, которая велась в эпоху великого итальянского мастерства, с той провинциальной тихой жизнью, которая наступила в XVIII, мертвом для итальянского искусства, и в XIX, полумертвом, веках? Для Барбантини Мадзини, Гарибальди и все, что вокруг них, — есть патриотическая ажиотация, а великий и по–своему революционный патриотизм Данте и Микеланджело им почему–то не ощущается совершенно… Несправедливо также его замечание о французской революции. Конечно, в самую эпоху революции, которая к тому же была недолгой во Франции, живопись еще не успела развернуться, хотя зачислять Давида во второстепенные художники никто не смеет. Ведь потом из него вышел тот Энгр, которому сейчас поклоняются, а из революции — вообще все романтики с Делакруа во главе. Без революции ни подлинный неоклассицизм Энгра и его школы, ни великолепный взлет романтиков были бы попросту немыслимы. Между тем то был результат надорвавшейся, погибшей революции, а что может дать победоносная революция, этого мы еще не знаем.

Это, может быть, и должны показать русские художники, если не сейчас, то в недалеком будущем.

Сделав все эти критические замечания, Барбантини приводит соображения, мной уже вышеупомянутые, об огромной значительности выставки именно как свидетельства о нынешней культуре России в отличие от более «базарных» павильонов.

Коммунистическая газета «Унита» также отметила большой статьей нашу выставку. Останавливаясь на «левых», коммунистический критик заявляет: «Скажем сразу, что произведения этой группы (экстремистов) оставляют рабочих посетителей выставки совершенно холодными». Он только торопится прибавить, что, вероятно, работы таких мастеров привели к некоторым находкам, обогащающим общую технику живописи. Далее он с симпатией останавливается на картинах, отражающих революционные моменты, на тех «общедоступных» картинах, по которым как будто бы с некоторой иронией скользнул Барбантини. <…>