Обделенные

Дорога тянулась широкими витками, медленно взбираясь в гору. Слева склоны были отвесные, справа — пологие, густо поросшие невысокими деревьями-холум, аккуратно, точно специально посаженные, расположившимися вдоль подземных источников и выходящих наружу родников. Над перевалом ясно горел закат, в глубоких складках на щеке горы лежали темные тени. Природа здесь казалась абсолютно дикой, и только шоссе, спускавшееся с гор вниз, в полумрак долины, свидетельствовало о пребывании в этих местах человека. Миновав вершину очередного холма, он услышал, как в воздухе что-то проворчало негромко, и местность вокруг него странным образом изменилась, хотя ни толчка, ни дрожания земли под ногами он не почувствовал. Он опустил ногу на землю, завершив начатый шаг, и земля, как ни странно, оказалась на месте. Шевек продолжил спуск с холма. Он не ощущал никакой непосредственной опасности, однако никогда прежде не был так уверен, что стоит буквально на пороге смерти. Смерть была в нем самом, вокруг, у него под ногами; сама земля, казалось, потеряла свою прочность, надежность. Вечно лишь то, что вселяет надежду — обещание, данное и воспринятое разумом человека. Шевек вдохнул холодный чистый воздух

и прислушался. Где-то далеко, во мгле грохотал горный поток.

Сумерки уже совсем сгустились; когда он добрался до Ча-кара, небо стало темно-фиолетовым и почти слилось с черными вершинами гор. Фонари на пустынных улицах горели ярко, вызывая ощущение одиночества. Фасады домов в этом неестественном свете выглядели точно эскизы на листе ватмана. За домами чернели просторы дикого края. Здесь было много пустующих комнат и даже пустых отдельных домов; это был старый полузаброшенный городок, находившийся на большом расстоянии от других населенных пунктов. Проходившая мимо женщина направила Шевека в Общежитие № 8.

— Вон туда, братец, мимо больницы и прямо.

Улица уходила во тьму, упираясь, как оказалось, прямо в двери невысокого строения. Шевек вошел и оказался в привычной с детства обстановке довольно убогой общей гостиной провинциального общежития: тусклый свет, старый, покрытый пятнами ковер на полу, записка на доске объявлений, в которой что-то говорилось о занятиях группы машинистов, сообщение о собрании синдиката, пришпиленный булавкой билет на спектакль, состоявшийся три декады назад... Над диваном висел любительский портрет Одо в рамочке (разумеется, Одо была изображена как узница, в одной из тюрем Урраса); в уголке примостились самодельные клавикорды; у двери висел список жильцов и сообщение о том, когда будет горячая вода в городских купальнях.

Черут, Таквер, комната № 3.

Шевек постучался, тупо глядя на отражение коридорной лампы в темном пластике двери, которая едва держалась в раме. Женский голос сказал:

— Войдите!

И он вошел.

В комнате была более яркая лампа и находилась она у Таквер за спиной, так что на мгновение Шевек словно ослеп и не смог бы наверняка сказать, что это она, Таквер. Она вскочила, протянула руки — то ли чтобы оттолкнуть его, то ли чтобы притянуть к себе; это был какой-то неуверенный, незаконченный жест. Он взял ее руки в свои, и тогда наконец они упали в объятия друг другу и не могли разомкнуть их долгодолго, словно стараясь удержаться вместе на этой ненадежной земле.

— Входи же, — сказала Таквер, — входи, входи!

Шевек открыл глаза. На другом конце комнаты, которая по-прежнему казалась ему освещенной чересчур ярко, он увидел серьезные внимательные детские глаза.

— Садик, это Шевек!

Девочка подошла к Таквер, обняла ее ногу и вдруг разразилась слезами.

— Что же ты плачешь? Не плачь, маленькая моя! Все хорошо!

— Да? А сама ты почему плачешь? — недоверчиво прошептала Садик.

— От счастья! Всего лишь от счастья! Иди-ка сюда. Но... Шевек, Шевек! Я ведь только вчера получила твое письмо! И весь вечер ходила около телефона, когда отвела Садик в интернат. Ты написал, что позвонишь сегодня. Не приедешь, а позвонишь! Ох, не плачь, Садики! Посмотри, я ведь больше не плачу, правда? Ну-ка посмотри! Ведь не плачу?

— Этот дядя тоже плакал!

— Конечно, я плакал.

Садик посмотрела на Шевека с недоверчивым любопытством. Ей шел пятый год. У нее была кругленькая аккуратная головка и круглое личико; и вся она была кругленькая, мягкая, с пушистыми темными волосенками.

В комнате почти не было мебели, только две кровати. Таквер села на одну из них, держа Садик на коленях, а Шевек — на вторую и блаженно вытянул усталые ноги. Потом вытер глаза тыльной стороной ладони и показал влажную руку Садик.

— Видишь? Мокрая! — сказал он. — И из носа течет. У тебя носовой платок есть?

— Есть. А у тебя?

— Был, но в прачечной потерялся.

— Я могу поделиться с тобой своим, — сказала Садик, немного помолчав.

— Ну так дай Шевеку свой платок. Он же не знает, где его взять, — сказала ей мать.

Садик слезла с ее колен и принесла из шкафа чистый носовой платок, который отдала почему-то Таквер, и та уже передала его Шевеку, улыбаясь знакомой улыбкой.

Садик очень внимательно смотрела, как Шевек вытирает нос.

— А здесь тоже было землетрясение? Вот только что? — спросил он.