Обед за один доллар

Она зашла в соседнюю комнату. Дед, как всегда, дремал в кресле-качалке, рядом на подлокотнике лежала прокуренная трубка. В комнате было не прибрано, половик сбился на сторону, вокруг кресла на полу — горки пепла.

— Вот это уже другое дело, здесь гораздо просторней, лучше перевести больную сюда, предварительно проветрив помещение, — посоветовала медсестра и понимающе улыбнулась. — Ох уж эти мне курильщики, известное дело!

Она дала несколько советов по уходу за больной, обещала в следующий раз привезти обезболивающие лекарства и на прощанье добавила:

— Бодритесь и еще раз бодритесь — это лучшее лекарство.

— У меня грудь болит, одеяло слишком тяжелое, — пожаловалась мать.

Матери дали новое одеяло, такое легкое и пушистое, что оно почти ничего не весило, а если его сжать в руке, можно было ощутить сквозь него свои пальцы.

— Что нужно было этой женщине? — недовольно спросила мать.

— Она приехала посмотреть вас, это медсестра.

— Какой это врач?! Она же ничего не понимает! А что за туфли на ней, срам да и только.

— Туфли? Я и не заметила, — задумалась Ирма и тут же вспомнила. — Ах да, действительно, коричневые мужские ботинки со шнуровкой.

Последние дни в этой жизни мать думала и говорила в основном о будничном, незначительном, мелком, она постоянно срывалась и будто выискивала, на что бы еще обозлиться.

Смерть начала подбираться к ней в октябре, а за последнее время мать ослабела настолько, что не могла вставать, руки еще двигались кое-как, а ноги будто парализовало.

Однажды вечером ей стало совсем плохо, и Ирма пошла звать деда прощаться.

— Мать умирает, — сказала она ему.

Дед вошел в маленькую комнатку и сразу же включил свет, чтобы убедиться, жива она или мертва.

— Больно глазам, — слабо застонала мать. Ирма выключила свет. Дед постоял-постоял в темноте и, недовольно кряхтя, пошел к себе.

— Всю жизнь она нам настроение портила, — ворчал он дорогой. — Вечно ныла и даже под конец не может успокоиться.

Ирма побежала за Олави, он заливал цементом пол в летней кухне. Олави оставил работу, поспешил к дому и, скинув башмаки, в одних носках прошел в комнату.

— Слышал бы ты, что дед сейчас о матери говорил, — ужаснулась Ирма. Хоть бы доброе что напоследок в нем зашевелилось.

— Он всегда был такой, — на ходу бросил Олави.

Дыхание постепенно покидало мать, оно было такое слабое и тихое, что его не сразу можно услышать. И все-таки перемену заметили сразу. Одеяло на покойной будто разгладилось по краям и легло недвижно и прямо. Олави распахнул окно.

Спустя полчаса приехала Пиркко. Все видели, как она торопилась в своей ондатровой шубке и черных высоких сапогах с серебристыми пряжками. На подходе к дому она пару раз махнула рукой. Олави пошел ей навстречу.

— Ты опоздала, сестра, — еле выдавил он.

Пиркко заплакала. Ей уже незачем было спешить, она боялась этого дома, но в конце концов взяла себя в руки и пошла попрощаться с матерью. Она стояла у постели покойной, осиротевшая и беззащитная, точно маленькая девочка. В полумраке, без каблуков, в одних чулках, Пиркко и ростом казалась меньше.

Она вдруг встряхнулась, попросила у Ирмы кое-что из ненужной домашней одежонки, переоделась, обернула голову полотенцем и пошла убирать комнату деда. Там она подошла к старому шкафу, схватилась за угол и изо всех сил толкнула его, так что он очутился на середине комнаты.

— Не надо, оставь, — прибежала Ирма, — я сама потом уберу.

— Нет, это должны делать мы, ее дети. Наш последний долг, — упрямо возразила Пиркко и вдруг добавила: — Теперь мы ничем не можем помочь. А надо же что-то делать. Надо как-то забыться. Я не могу ничего не делать.

Олави поехал в церковь договориться об отпевании. Он прихватил с собой и детей, чтобы они не мешались в доме. Дед сидел на кухне один и смотрел в окно. Лицо его ничего не выражало.

Сочельник

Директору фирмы было лет тридцать, не больше. Он следил за своей внешностью: смачивал лаком черные волосы, чтобы они еще больше блестели, и завивал длинные баки. Для него в подвале отгородили матовым стеклом нечто вроде конторки в четыре квадратных метра. Перед нею за письменным столом сидела секретарша, молоденькая девица лет шестнадцати-семнадцати с неожиданно грубоватым мальчишеским голосом. Со стороны могло показаться, что у нее вроде бы как голос ломается, а на самом деле она просто подражала своим сверстникам мальчишкам, потому что с девушками такого не происходит. И одевалась эта девица довольно странно: либо носила желтую юбку-колокол и туфли на шпильках, либо длинный балахон и тапочки. Смотря по настроению. Она не могла долго усидеть на одном месте, то и дело вскакивала, вертелась и крутилась, всплескивая юбкой и показывая тонкие ножки.