Объекты в зеркале заднего вида

Я тогда сорвался с места, едва в трубке раздались гудки. Прилетел в управу Правобережья на своем легендарном уже желтом цитрусе, мятом и исцарапанном до полной ураты товарного вида — пришлось от толпы удирать сначала палисадниками, а потом и огородами вполне буквально. Приехал и спросил: что с Кеном?

— А что с Кеном? — удивилась она. — Как огурчик, только говорить ему трудно. Вчера заходил, если тебе интересно.

И поглядела на меня оценивающе. Я не впечатлился: она на всех так смотрит. Мало ли, чего она высчитывает своим бухгалтерским калькулятором внутри красивой головы.

— Неинтересно. Ты говорила, он может запутаться… В чем?

Машка глядела, калькулятор щелкал. Потом она опустила глаза и сказала тихонько:

— Да он уже. В трех соснах практически. В бабах запутался, в себе самом, в производстве этом вашем… Прямо душу чуть не продал ради долбаной эффективности на долбаном производстве. Как будто вы на этом дурацком заводе не цитрусы, а звездолеты делали, ей-богу…

Подумала и добавила:

— Ну и в друзьях он тоже запутался.

Бабы Кеннета Маклелланда и долбаное производство меня не волновали, а вот друзья — это было что-то новенькое. У него, конечно, опять полгорода друзей, с тех пор как он вернулся на нашу сторону Силы, показал фак пиндосам, уволился через окно, и все такое — немудрено запутаться. Но разговор сейчас о вполне конкретных людях, я же вижу.

И как-то прямо спросить больше не о чем. Я могу, конечно, только она не ответит, да еще и подумает, что дурак. Будто сама умная, со своим встроенным калькулятором. Страшно подумать, сколько он мощности отъедает от ее слабенького процессора.

— Ладно, с друзьями разберемся как-нибудь, — говорю. — Хотя бы с врагами все ясно.

— Чего тебе ясно?

— Ну откуда у него враги…

А она зыркнула на меня эдак понимающе и процедила:

— Враги — приплыли.

Я не ждал, что будет так сильно и прямо под дых — когда чужой совсем человек, которому я всего лишь цитрус слегка покрасил, вдруг заговорит словами, которые у меня строго с Кеном соотносятся, и только с ним одним. Это как детский секретный код: штука интимная, задача которой не столько хранить смешные мальчишеские тайны, сколько подчеркнуть доверительную атмосферу внутри команды. И мне отчего-то всегда казалось, что наши с Кеном философствования о русских на берегу реки — для своих. Строго между нами. Должна же у нас быть, черт возьми, территория внутри души, на которую чужим хода нету.

Мы же друзья.

Почему мне так казалось — что за глупость? Или ревность? Или тот самый романтический идиотизм, в котором Машка обвиняла Кена… Никогда он мне зарока не давал, что не будет щеголять на стороне нашими афоризмами. Для начала афоризмы принадлежали целиком и полностью ему. Я только кивал в нужный момент. Это вам не жестокий до мордобоя копирайт Дартов Веддеров на дурацкие шутки про жопу, которых никто не понимает.

Это просто болтовня на берегу реки.

Наверное, дело в интонации, с которой все говорилось. Интонация кадждый раз была особая. Как будто тайну открывали для себя — только для себя. И неважно, что за слова звучали, — это были слова доверия, слова верности, слова, извините за выражение, любви. Ведь я действительно любил этого сукиного сына, да и сейчас люблю: а как еще назвать отношения, когда всю жизнь друг с другом и друг за друга — в огонь и воду?

Вдруг стало больно. И возникло ощущение, что я плохо знаю Кена Маклелланда.

И возникло ощущение, что плохо знаю себя.

И как обычно — когда уже поздно — я все понял.

Уже не про Кена, а про отдельных его друзей.

Я очнулся в позе задумавшейся гориллы — стоял, тяжело опершись кулаками о Машкин рабочий стол, нависнув над красавицей и хмуро глядя ей в третий глаз. Позабыв о приличиях и позабыв дышать.

— Тебе плохо, Миша? — спросила она совсем по-человечески.

— Извини, — сказал я и распрямился едва не со скрипом. — Кен наделал глупостей, верно?

Машка ответила утвердительно. К сожалению, я не могу привести здесь ее слова. Слишком много богом обиженных захочет подать на нас обоих в суд за унижение их человеческого достоинства.

С другой стороны, я никогда не одобрял нецензурной брани в художественной литературе. Большинство писателей вовсе не умеет материться — вот и не надо им.

В общем, судя по Машкиной реакции, Кен и правда наделал глупостей.

— Это мы виноваты, — сказал я.

Машка снова поглядела на меня оценивающе, но теперь уже по-другому, без калькулятора.

— Добрый ты парень, — сказала она. — И страдать тебе через твою доброту… много.

И взялась за пилочку для ногтей, давая понять, что разговор окончен.

А я вышел из управы, рухнул в свой продольно-полосатый цитрус и пригорюнился. Ничего уже нельзя было исправить, ничего. Оставалось только с камнем на сердце жить-поживать.

Я ведь, сволочь, бросил Кена в самый трудный момент.

* * *