Оберег

— Дошло до меня, о блистательнейшие из мужей, что некогда в Медине жил Али ибн Фатех аль-Газневи, и был сей достойный юноша поэтом. Как и большинство поэтов, был он беден и частенько довольствовался всего парой пресных лепешек в день да простой водой. Но славу он себе снискал немалую, ибо Аллах — да святится имя его на небе и на земле вечно! — наградил его изрядным талантом. А в Багдаде, при дворе халифа, правителя всех правоверных, да будет вечно прочен трон всех халифов багдадских, жил другой поэт. То был умудренный годами, но не обласканный славой Фархад ибн Абдаллах ас-Душман. Халиф ценил его тонкие высказывания и витиеватые хвалы, и щедро вознаграждал золотом за каждую строчку, но за пределами дворца лишь один человек любил поэзию ас-Душмана. Это был молодой аль-Газневи из Медины, тот самый человек, чьи воистину прекрасные стихи звучали повсеместно: в казармах, хижинах, караван-сараях, зинданах и даже в медресе. Аль-Газневи никогда не завидовал ас-Душману, он вообще никогда никому не завидовал. Он просто творил стихи и радовался жизни, как умел. Но в иссушенной многолетней безвестностью душе Фархада ибн Абдаллаха ас-Душмана уже поселилась гюрза черной зависти. Старый и сказочно богатый, но почти никому не известный поэт смертельно завидовал молодому, нищему, но повсеместно знаменитому.

Как-то аль-Газневи приехал в Багдад: некий богатый господин, имени которого, к моему величайшему сожалению, время не сохранило, соизволил заказать прославленному аль-Газневи поэму о своей юности, проведенной в тюрьме. Получив задаток, аль-Газневи половину тут же промотал с прихлебателями из числа своих почитателей, коих за ним всегда таскалось без счета, а вторую половину раздал нищим на базаре. На следующий же день он засел за свою знаменитую «Зиндан-намэ», и все, кто когда-либо читал эту книгу, в один голос утверждали, что никогда и никто, за исключением, конечно, самого Аллаха, не писал ничего столь прекрасного. В те дни и познакомился с ним ас-Душман. Они проводили вместе долгие вечера, много беседовали о поэзии. От ас-Душмана аль-Газневи узнал правила написания стихов, какие слова следует ставить вослед каким, и прочие, как это ни странно, ранее ему не известные вещи. А пожилой ас-Душман так и не узнал секрета своего молодого удачливого соперника: ведь никакого секрета никогда и не было. Стихи просто возникали в голове аль-Газневи по воле Аллаха, так что ему оставалось лишь перенести их на пергамент, или пару раз громко прочесть в людном месте — и их тут же подхватывали и несли по земле…

И тогда в припадке отчаяния и самой черной зависти, какая по попущению Аллаха все еще существует на Земле, ас-Душман отравил аль-Газневи, и молодой поэт умер. Прошел год, и все по-прежнему распевали песни на слова аль-Газневи, а о стихах ас-Душмана никто и не слыхивал, кроме халифа и его свиты. Старый поэт принялся читать свои прекрасные, написанные в полном соответствии со всеми канонами стихи на базаре, на площадях, в караван-сараях, но снискал себе лишь славу буйнопомешанного. Отсидев три года в зиндане, куда он попал после пьяной драки, что прогневило не только Аллаха, но и халифа, он вышел на свободу, поселился в бедном доме на окраине города, и стихов больше не писал никогда. Говорят, что до самой смерти ходил он вечерами по улицам Багдада, плача: «О, аль-Газневи, бедный, несчастный аль-Газневи! Прости меня, ради Аллаха! Прости!». И вот все об этом человеке. Засим, о терпеливейшие из мужей, я умолкаю. Скажу лишь, что тот, кто хочет оставить по себе добрую память, не должен совершать дурных поступков, огорчающих Аллаха и демонов, коих многие неверные все еще почитают, как богов.

— Благодарим, хозяин, за хлеб да соль, за рис да репу. — тут же поднялся Руслан, коротко поклонился. — Путь наш неблизок, а вечер уж недалек, так что до темна хотим мы уйти из твоих владений.

— Добро, путники, надеюсь, что внушил я вам мысли пристойные о травоядстве… — засуетился старик-лесовик, но во взгляде его читалось некоторое облегчение: «скатертью дорога!».

Раскланявшись, друзья вышли из обманчивого пня — жилища обманчивого человека, о котором нельзя сказать однозначно, хороший он или плохой, и вскоре были уже далеко от той поляны.

В глазах дочери Владимир мог прочесть все, что угодно, кроме радости от того, что вернулась домой. Была там и усталость от дороги, и гордость за жениха (а ведь отец обещал, правда?), и досада, что сбежал он от нее дальше подвижничать, оставив княжну под крепким доглядом Лешака Поповича. Тот оказался тверже кремня — как ни упрашивала, не сжалился, не отпустил догонять Руслана. Еще и связать пригрозил, аспид… А вот радости от возвращения — не было. Ну и что? Владимир недоуменно пожал плечами. И впрямь, стоит ли носиться с какой-то девкой, пусть даже и дочерью родной, когда полон короб дел поважнее? Детей у него много; да, если разобраться, теперь вся Русь — его дети, от кичливого боярина до простого холопа. Вздохнув, князь пошел в Золотую палату, где гудел бесконечный пир.

Глава 30