Обещание

А я-то думал, все, что останется от меня, —
быстротечная майская муть, светло-зеленая слава,
но всё, что останется здесь, – ваши глупые имена,
которые я разбрасывал горстями налево-направо.

...Мать носила его с трудом, держала его взаперти,
думала: вот же неугомонный, надо Иосифу все рассказать,
а он стучался в нее, будто в дверь, просился войти
(а может, наоборот, боялся – просился не выпускать).

– А может, я не хочу быть ни мальчиком, ни девочкой,
а хочу быть, допустим, белкой? —
говорил он то ли с собою, то ли с розовой пуповиной
(впрочем, вряд ли он видел, какого она там цвета):
– Может, я хочу быть кроликом – на целую половину?

А может, я хочу быть столбом ослепительно-белого света,
стоящего вверх, уходящего в небеса?
...А мать говорила Иосифу: Я любила тебя, и поэтому
пусть у него будут твои голубые глаза.

Но что мы знаем о том, что ждет нас еще – впереди?

...в этом смысле мне нравится, как сказал один поэт про другого поэта (будем считать, имярека): «Его стихи напоминают обращение Сталина к народу в первые дни войны: братья и сестры – одновременно царское слово (лукавое) и растерянность человека».

– Да, потрясающее определение.

...Сухое и жаркое лето... Неизвестность, тревога, пышная зелень Москвы, свобода от гнета, – и никто не знает, будет ли через четыре года (и чья?) победа.

А стихи – это есть первые дни войны.

Поэтому давайте соизмерять масштаб, чтоб потом
не хныкать
(и чтоб по углам не хихикать – тоже давайте соизмерять
масштаб),
потому что все, что ты сделал не так: лживый фильм,
ужасную книгу —
все в слабоумных тапках вернется к тебе назад.

...Но женщина – между тем – напружинившись, как
сиреневый куст,
все-таки выталкивает ребенка и думает: «Господи, как
хорошо»:
наконец-то можно лечь на живот и так полежать чуть-чуть,
на сдувшемся животе, пока молоко – не пришло.

А ребенок – пока еще не настали последние дни войны
(и нам есть еще кого выбирать и есть кого обнимать)
чувствует свой пупок и вытягивает из большого мешка
судьбы
самую кареглазую, близорукую, как и мать...

ЛАГУЗ (ВОДА)

Не по этой ли причине вчера (на том тонком перешейке между сном и реальностью) – я вдруг увидел себя и нескольких людей в молочно-сером киселе. Людей было немного, но было понятно, что это все. (Просто видение не хотело тратиться на показ сразу всех 14 миллиардов, бывших и небывших, решило обойтись символической кучкой.)

Мы все стояли в каком-то огромном ковше, кисель был нам по пояс, а кому – и по плечи, но, видимо, нам всем было этого мало, мало... Так что мы еще черпали ручными ковшиками этот кисель – и пили.

Кисель тек в рот и мимо (по подбородкам, по груди, по «усам», по шее) – благо недалеко было течь: мы уже почти все в этом бесконечном киселе не стояли, а плыли... Но мы все равно черпали и черпали.

И кисель был безвкусный, но чистый.