Обещание на заре

— Мэтр, — сказал ему я, насилу отводя глаза от цыпленка. — Мне наставили рога, мэтр, да еще какие. Две женщины, которых я по-настоящему любил, бросили меня ради пятидесятилетних мужчин — да что я говорю, какие пятьдесят? Одному уж точно шестьдесят стукнуло.

— Да ну? — удивился он с явным удовольствием. — Расскажите-ка. Давайте присаживайтесь. Надо заодно избавиться от этого чертова ужина. Чем раньше он исчезнет, тем лучше.

Я набросился на икру. Гусиной печенки и заливного цыпленка мне хватило на один присест. Уж если я ем, то ем. Не манерничаю, не хожу вокруг да около. Сажусь за стол, и — за двоих! Вообще-то я не люблю цыпленка, разве что с лисичками или эстрагоном, а то с ним вечно перемудрят. Но этот в итоге оказался ничего. Я рассказал, как два юных, прекрасных создания, хрупкие, с незабываемыми глазами, бросили меня, чтобы жить со зрелыми, седеющими мужчинами, один из которых, кстати, был довольно известный литератор.

— Конечно, женщины предпочитают опытных мужчин, — объяснил мне мой гостеприимец. — Есть для них что-то успокаивающее в обществе мужчины, который хорошо знает жизнь и что к чему и уже избавился от некоторого… хм!.. юношеского нетерпения.

Я поспешно согласился, добравшись до пирожных. Хозяин плеснул мне еще шампанского.

— Вам надо немного потерпеть, молодой человек, — сказал он благожелательно. — Когда-нибудь вы тоже созреете, и тогда у вас будет что предложить женщинам — что-нибудь, что они ценят превыше всего: авторитет, мудрость, спокойную и уверенную руку. Зрелость, одним словом. Вот тогда вы и научитесь любить их и будете ими любимы.

Я плеснул себе еще немного шампанского. Стесняться было уже незачем. Ни одного профитроля не осталось. Я встал. Он достал из книжного шкафа одно из своих произведений и надписал мне его. Положил руку на плечо.

— Не надо отчаиваться, мой мальчик. Двадцать лет — трудный возраст. Но это ненадолго. Это надо лишь перетерпеть. Если какая-нибудь из ваших подружек бросает вас ради зрелого мужчины, примите это так, как оно есть: как обещание будущего. Когда-нибудь вы тоже станете зрелым мужчиной.

«Вот дерьмо», — подумал я с беспокойством.

Сегодня, когда оно так и есть, я реагирую на это точно так же.

Мэтр меня проводил до двери. Мы долго жали друг другу руки, глядя друг другу в глаза. Прекрасный сюжет, тянет на Римскую премию[90]: Мудрость и Опыт, подающие руку Юности и Иллюзиям.

Я унес книгу под мышкой. Но мне незачем было ее читать. Я и без того уже знал все, что там написано. Мне хотелось смеяться, свистеть, болтать с прохожими. Велосипед с тележкой летел, окрыленный шампанским и моими двадцатью годами. Мир принадлежал мне. Я крутил педали, мчась сквозь огни и звезды Парижа. Стал насвистывать, отпустив руль, махая крыльями и посылая воздушные поцелуи одиноким дамам в автомобилях. Я проскочил на красный свет, и полицейский остановил меня возмущенным свистком.

— Ну, в чем дело? — заорал он.

— Ни в чем, — ответил я ему со смехом. — Жизнь прекрасна!

— Ладно, проезжайте! — бросил он, уступая этому паролю как настоящий француз.

Я был молод, моложе, чем сам думал. Тем не менее моя наивность была старой и искушенной. Вечной на самом деле: я ее обнаруживаю в каждом новом поколении, от «тусовщиков» Сен-Жермен-де-Пре 1947 года вплоть до калифорнийского поколения битников[91], с которым я нередко общаюсь, чтобы позабавиться, узнавая в другом месте и на других лицах те же ужимки, что и в мои двадцать лет.

Глава XXV

Я повстречал в то время одну прелестную шведку, о каких грезят во всех странах с тех пор, как мир открыл мужчинам Швецию. Она была веселая, хорошенькая, умная, а главное — главное, у нее был изумительный голос, а я всегда был чувствителен к голосу. Слуха у меня нет, и между мной и музыкой существует досадное недоразумение, с которым я уже смирился. Но я странным образом чувствителен к женскому голосу. Понятия не имею, чем это вызвано. Возможно, с ушами у меня что-то не в порядке, какой-нибудь нерв неудачно расположен: как-то раз я даже предоставил специалисту обследовать свою евстахиеву трубу, чтобы выяснить, в чем там дело, но тот ничего не нашел. Короче, у Бригитты был голос, у меня уши, и мы были созданы друг для друга. Мы и в самом деле хорошо ладили. Я слушал ее голос и был счастлив. Я наивно полагал, несмотря на свой многоопытный и искушенный вид, который напускал на себя, что столь совершенному согласию ничто не грозит. Мы подавали такой пример счастья, что наши соседи в гостинице, студенты всех мастей и со всех широт, всегда улыбались, встречаясь с нами утром на лестнице. Потом я начал замечать, что Бригитта стала задумчива. Она часто навещала одну пожилую шведскую даму, проживавшую в отеле «Великие мужи» на площади у Пантеона. И оставалась там допоздна, порой до часа, а то и двух ночи.

Бригитта возвращалась домой очень усталая и порой гладила меня по щеке, грустно вздыхая.