Обещание жить

И пустился рассказывать. В избе, в постели, Клава повинилась — перед богом ли, перед мужем, а вдруг он живой где-то? Не бог, понятно, а муж. Всплакнула. И у Ильки настроение упало, и он ничего не мог поделать, когда Клава успокоилась и стала ластиться. Потом, правда, пришел в норму. Мне было неприятно это слушать, но вдвойне было бы неприятно, если б Илька начал выспрашивать у меня. Как, мол, у вас там? К счастью, он об этом молчок. Чтобы прервать его, я сказал:

— А ведь каждая женщина — это чудо.

Он озадаченно посмотрел на меня и сказал, будто открывая что-то для себя:

— Верняк, чудо!

Мы шли лесной тропкой, и роса осыпала нас, и рослая трава оплетала сапоги. Чем дальше шли, тем больше сумерки словно редели. А это просто глаза привыкали к ней, к темноте. Илька сказал:

— Вечерком смотаемся к нашим чудам. Ежели не погонят на запад. Запалился я с Клавушкой… Покемарим, наберемся силенок, скажи нет? Утречком — на речку, умоемся. Договорились? Шумни меня до общего подъема, ежели не проспишь.

— Договорились, — сказал я.

Шумнул Илью Фуки не Макеев, а командир роты. Он рявкнул так, что смысл команды схватился моментально. И писклявый голосок дневального, лопоухого, с торчащими лопатками юнца, повторявшего ее за Ротным, уже не воспринимался.

— Рота, в ружье! Подъем! В ружье!

Уставные слова Ротный оснащал выразительной нецензурщиной — вернейший признак его взволнованности. Макеев выскочил из шалаша, толкаясь вместе с солдатами. На поляне суета, неразбериха. Макеев подхватил автомат, срывая глотку, закричал:

— Первый взвод, ко мне!

Рассвет только-только брезжил, в подлеске свивались тени, на опушке горел костерик, и был он как отлетевшая искра гигантского костра чье зарево вполнеба вставало над лесом, на севере. И там же, на севере, грохот артиллерийской стрельбы, рев моторов. Совсем недалеко отсюда. Что стряслось? Затишье сменилось великим шумом. Немцы прут сюда?

Пересчитав и проверив бойцов, Макеев подбежал к Ротному, отрапортовал. Тот недовольно обронил:

— Канителиться надобно быстрей. Фуки, тебя что специально приглашать? Вечно опаздываешь. Докладывай по-быстрому!

Поднятые по тревоге роты свели в батальонную колонну, и она заполнила просеку. Потоптались на просеке, теряя сэкономленное ротами время; наконец вышли два других батальона и полковые службы. Во взводе не прекращался галдеж — куда идем, зачем и когда, — и Макеев изрек:

— Разговорчики!

Галдеж продолжался, пока Ротный не рявкнул:

— Отставить болтовню!

Ротный и Герой неисправим. Жаль, что сумрачно, иначе бы увидался гневный румянец. А может, так и надо, может, Ротный прав? Но сам Макеев, как и солдаты, спрашивал себя: куда? И еще подумалось: да, да его молодость, он предвидит, скоро закончится, без проволочек, вот-вот. Возможно, раньше, чем кончится война. А что же с Шумиличами? Бывшее ночью не повторится. Пройти бы колонне по деревеньке, хоть попрощался бы с Раей, на этот раз навсегда.

Проехал на «монголке» полковник Звягин со свитой. Понурившись в седле, он ни на кого не глядел. На лейтенанта Макеева в том числе. А когда-то, не столь, между прочим, давно, глядел и разговаривал-беседовал. Полковые начальники тоже хмуры, озабочены. Берут пример с командира полка?

— Шагом марш!

Колыхнулся строй. Звякнули котелки, притороченные к вещевым мешкам. Затопали ботинки и кирзачи. Снова марш. Словно и не было передыха, все сначала. Нет, был! И были Шумиличи, после которых и умирать не страшно. Или наоборот: умирать еще страшней.

— Шире шаг! Не отставай! Подтянись!

Все сначала. Только теперь не преследование, а вероятней всего — встречный бой. Или займем оборону. Так или иначе, а боев не миновать. Ротный кинул Макееву: противник-де прорвался из окружения, ударил по нашему корпусу, две дивизии уже ведут бой, нашу будут вводить. Наверное, это так. Откуда Ротному известно? От комбата, а тому от комполка, и далее цепочка к комдиву. На обратном конце цепочки — лейтенант Макеев со своими солдатиками. И уже не до кого доводить обстановку.

Колонна втянулась в сосновый бор, пересекла его, осинником и ельником выбрались на проселок, полем — к речонке, через которую саперы навели мост. До Шумиличей рукой подать. Как там Рая? Спит еще? Или ее разбудил грохот? Может, вышла на крыльцо, выбежала за околицу? Прислушивается? Приглядывается, не идет ли походная колонна, в которой и он, Макеев? Нет, не свидеться им: от речки колонна повернула на восток, затем на север, и Шумиличи остались в стороне, хотя и не так далеко: где-то за лесом, за полем и еще за лесом. Народная мудрость: близок локоть, да не укусишь. Бессердечная мудрость, если направить ее на Раю и Макеева. Как наяву встает — обвила его шею, прижалась, целует: «Прощай, милый!» Значит, и в тот раз у околицы они попрощались навсегда…