Обещание жить

Макеев готов выпить тогда неразведенный спирт. Лишь бы обошлось. Лишь бы война не возвратилась в Шумиличи. Но все это Илькин треп, который вызывает такие же несерьезные мысли. Как-то оно сложится в реальности?

Группа раненых с закопченными лицами, пропыленных и радостно-растерянных — вырвались живехонькие из пекла — остановились закурить. Ссужая их табачком, сержант Друщенков спросил:

— Как обстановка, воины?

— Соответственная, — туманно ответил один из них, гвардеец с холеными усиками, пестуя перебинтованную руку.

— А поконкретней?

— А поконкретней — жмет Гитлер. Отбил три деревни: Ложкино, Ножкино и Кокошкино…

Кто-то хмуро улыбнулся этой игре рифм, а Макеева она неприятно поразила: в сходстве созвучий почудилось сходство в их судьбе. Но Шумиличи же, слава богу, не рифмуются с ними? Слава, слава…

— Перекурили и ступайте, — сказал раненым Ротный. — У нас еще забот полон рот. Жарко здесь будет. Ребята, навались на лопаты!

Умышленно или неумышленно Ротный повторил слова комбата, и это заметили, навалились на лопаты. Но жарко было — в ином, разумеется, смысле — и сейчас. Солнце пекло, небо линяло, болото пучилось, исходило испарениями, камни и металлические части оружия нагревались, комья на бруствере сохли, веточки вяли. Три тучи ходили над полем — дымная, пыльная и дождевая. Пролейся дождь, прибил бы пожар и пыль.

Снаряды стали разрываться на высотке, на болоте, возле дороги. Стреляли и орудия — слева и справа, из-за речки, и танки — в центре, с опушек; орудий не было видно, а танки маневрировали на виду, вблизи грунтовки; там же, если поглядеть в бинокль, таились в кустах и самоходки — «фердинайды» будут оберегать свои танки. А пехота где? В лесу, вероятно. Будет атаковать вместе с танками. Ну, лезьте, лезьте — получите по морде.

Когда начинался бой, Макееву не было нужды приказывать себе: сосредоточься на том, что предстоит тебе в бою. С первыми разрывами напряжение охватывало его и все силы направлялись на одно. Он крикнул солдатам, чтобы укрылись в окопы, подготовили оружие. Ротный выкрикнул это же секундой раньше, но мало ли что Ротный. Уж ежели на то пошло, так солдаты и без напоминаний скатились в окопы. Но командир все равно обязан командовать.

Макеев надел гимнастерку, пилотку, затянул ремни: привык вступать в бой в аккуратности и порицал тех, кто по жаре мог снять хотя бы пилотку. Форма есть форма, в бою она тем более нерушима. По крайней мере в начале его. Потом всяко может быть.

Снаряды падали вразброс, немцы стреляли не по целям, а по площади. На разведку у них не было времени, вот будут наши огрызаться, тогда немцы и засекут их. А покамест засекались нами. Высунувшись из-за бруствера, Макеев наблюдал, как разрывы опоясывали высоту, вздымая землю и дым перед обороной и позади. Те снаряды, что перелетали, шуршали и шелестели, ввинчиваясь в воздух. Затем раздавался тугой, со звоном удар, рвавший землю в клочья; если удары следовали один за другим, они сливались в сплошной — то громче, то тише — гул, и землю окрест покачивало, и со стенок окопа стекали комочки подзола. Некоторые снаряды взрывались вблизи траншеи, а то и в ней; когда дым рассеивался, виделось вырванное, словно выеденное, место траншеи. Немецкие танки стреляли и болванками — они с визгом проносились над обороной к лесу.

Тусклый при дневном свете огонь выстрелов указывал, где расположены наши и немецкие пушки — завязалась контрбатарейная стрельба; по окопам, по траншее стали бить меньше. Но взрывчаткой воняло сильно, ядовито, и Макеева поташнивало. А еще от волнения, похожего на сосущий голод. Будто неделю во рту не было маковой росинки, и вот тошнит.

Он томился, когда пехота бездействовала. Идет артиллерийская дуэль, стрелковому оружию рано вступать, и вот, как болван, лови свой снарядик. В эти минуты и трусость подымала свою змеиную головку. То есть он наблюдал, ходил по траншее, из ячейки в ячейку, что-то приказывал — нужное и ненужное, — словом, суетился. Но настоящего дела не было. А когда пассивно ждешь, то и копошится мысль о снарядике, что вмажет в тебя. И ей подобные. В этом была своя пехотная логика. Словно когда ты отражаешь атаку или сам идешь в нее, осколки не те же, их даже погуще. Правда, словить пулю вероятность больше. Но какая разница, от чего погибать?

Снаряды и мины рвались и на огневых позициях немецкой артиллерии и там, где маневрировали танки; к слову, их артиллерия тоже меняла позиции, уходя из-под нашего огня. У немцев вставали черно-огненные конусы пламени, дыма и комков земли — такие же, как у нас, разве что пореже. А возможно, это так казалось. Стрелкам всегда кажется, что артиллерийский огонь противника сильнее нашего.