Обещание жить

Минут через двадцать немцы усилили обстрел, и танки их, сопровождаемые самоходками, выползли из кустов. Танков было десять штук, самоходок — восемь. Десять плюс восемь — восемнадцать. Сила. Грозная. Ее Макеев не единожды испытывал на собственной шкуре, и если у него не было танкобоязни, то лишь потому, что умел держать себя в руках, не позволял прорываться наружу тому, что просилось. Он поежился и, чтобы скрыть это и продемонстрировать, какой он храбрый, крикнул:

— Подготовить противотанковые гранаты!

А чего их готовить? Лежат в нише. Бери и швыряй. Но напомнить след. На то и командир. На сей раз он опередил Ротного с этой командой. Свои люди — сочтутся.

У Макеева, как и у командира роты, был бинокль, трофейный «цейс». Ротному без бинокля не обойтись, а взводные не желали таскать лишнюю тяжесть; во всем батальоне никто из взводных, кроме Макеева, не имел бинокля. Макеев гордился этим втайне, а лейтенанты тайно же подшучивали над ним.

В окуляры он увидел: заляпанные буро-зелеными маскировочными пятнами танки с самоходками, ныряя в ямы, вымахивая на бугры, выстраивались клином; это, однако, у них не клеилось, машины двигались кучно, беспорядочно. Тут бы потрудиться нашей артиллерии! Но она почему-то промедлила, и немцы приняли-таки подобие клина, на острие которого шел тяжелый танк. Из-за разрывов, из-за пелены дыма Макеев не сразу разглядел, что внутри клина несколько бронетранспортеров с автоматчиками, как и когда они там очутились — прозевал; вероятно, вышмыгнули сбоку, из сосняка; один из бронетранспортеров чадил, подбитый! Выходит, не так уж плохо стреляют наши пушкари! За клином поспешала пехота — видимо, оторвалась либо еще что.

Немецкий строй ломался, сдвигаясь, останавливаясь, ускоряя бег; одни машины вели огонь с ходу, другие — с остановок.

Загорелся крайний справа танк, отвалил, пытаясь сбить пламя. Макеев, стремившийся представить общий ход боя (взводного ли забота?), отмечал и эти его частности, из которых он и складывается: подбит бронетранспортер, подбит танк, здорово!

— Пехоту отсекать от танков!

Команду подал Ротный, и Макеев не стал ее повторять. Хотя надо бы. Ничего, и так всем известно, что пехоту отсекают от танков. Им бить по автоматчикам, с танками будут справляться артиллеристы и петеэровцы. Да и танкисты, наверно, ударят из засады.

Макеев вновь торопливо-шаркающей походкой прошелся по обороне, заглядывая в ячейки и перекидываясь словами с солдатами. Он говорил им какие-то общие, дежурные слова ободрения, они отвечали в том же духе: ладно, мол, порядок. И опять уловил — пусть и кратковременно — разлад между ним и солдатами, не разлад, но холодок, отчужденность — это определенно. Он же хочет как лучше. А они не хотят? Почему? И в сотый раз оборвал себя: у него нормальные отношения с подчиненными, а он выдумывает черт те что. Мнительный. Проще — психованный.

Солдаты и особенно его надёжа — отделенные командиры — держались спокойно, уверенно. И буднично. Некоторые наблюдали за боем, другие топтались в ячейках, попыхивали цигарками; Филипп Ткачук грыз сухарь; старикан Евстафьев сосал кусочек сахару, облизывался, как кот; сержант Друщенков укорачивал ремешок каски, увидав Макеева, улыбнулся ободряюще. Так вот оно что: они его ободряют!

Спасибо. Я хочу, чтобы и у вас и у меня сложилось все хорошо. Чтобы осколки и пули помиловали нас. И чтоб исход боя остался за нами. Во имя этого мы должны убивать и убивать. Как, однако, странно: фронт далеко на западе, а здесь вот добивай этих, из окруженной группировки, теперь тут для нас фронт.

12

С наблюдательного пункта и без стереотрубы было видно, как танки и самоходки с черно-белыми крестами на бортах увертливо шли по полю. Перекатывая желваки на скулах, Звягин кричал в телефонную трубку, прося огоньку, и одновременно требовал по рации авиационной Поддержки. Сгорбленный, с мешками в подглазьях, плохо побритый — па желтой мятой коже седая щетина, — он напоминал больного, и штабисты справлялись, здоров ли. Он отвечал, что да, здоров, но бессонница замучила. И впрямь эту ночь не спал. Но что ему раньше бессонные сутки? А сегодня как больной. Да не в бессонье суть — в думах. Они измучили его, и беспощаднейшей, безысходнейшей была: Лешки нет. Сутки он прожил с этой мыслью. И сколько еще проживет?