Обещание жить

— Подготовиться к отражению танковой атаки! — проорал и Макеев, тщетно состязаясь с Ротным в мощности крика.

Солнце скрылось в утробе огромной тучи, в которую смешались дождевая, дымная и пылевая — в одну плотную, мрачную, угрожающую тучу, — и как бы новой, еще большей тревогой повеяло от наступившей сумеречности. Все краски притухли, поблекли, за исключением огненной — всплески пламени стали ярче. Чем может разродиться туча? Дождем, пеплом? И будут посыпаны пеплом их головы…

Сухой воздух, казалось, звенел. Хлопки артиллерийских выстрелов, взрывы снарядов и мин, скрежет железа о железо, а будто звон стоит. Но не в воздухе — в ушах у Макеева. Он прочистил их мизинцем, поправил пилотку. Пожалел, что без каски. Вспомнил, как сдал ее на марше в обоз, и обозники, растяпы, утеряли. Подумал, что в пилотке черепок беречь затруднительно.

За танками и самоходками все-таки двигались и бронетранспортеры и вездеходы, пёхом топали автоматчики-до батальона. Танковые орудия и самоходки стреляли с ходу, с бронетранспортеров и вездеходов — очереди тяжелых пулеметов; скоро и автоматчики стеганут. Ну и мы стеганем. Макеев, красуясь, высунулся из окопа и крикнул солдатам молодечески, былинно-богатырски:

— Дадим фрицам жизни, ребятушки!

Не все его услыхали. И слава богу. Ибо он понял, что это очередная его глупость и натужность, пыжится и пыжится — что с этого имеет? И следом подумал: а что в эту минуту, в эту секунду с Раей? Одного он ей желал и желает, чтоб у нее было хорошо. Пусть и у него будет хорошо. Пусть у них обоих будет хорошо.

Разрывы вспахивали склон, рушили траншею, заваливали окопы. Взрывной волной Макеева отшвырнуло, вжало в стенку, сверху шмякнулись комья. Оглушенный, засыпанный землей, он протирал глаза, отряхивался; среди грохота — стон ли, вой в окопе слева. Макеев затрусил туда. Выл, стонал мальчишка с усиками над толстой губой, сползший на дно, — на жилке висела оторванная кисть, он с ужасом уставился на нее. Макеев вскрыл индивидуальный пакет и, морщась от сострадания, как умел, обмотал рану бинтом.

— Оторвать ее совсем и выбросить собакам, только и остается, — со всхлипом проговорил солдат. — Не пришьют же, однорукий буду…

— Успокойся, успокойся. — Макеев хотел назвать солдата по фамилии, однако она начисто выпала из памяти, наверное из-за волнения, к тому же солдат прибыл лишь на днях, с пополнением, Макеев еще не привык к нему. Но было стыдно, что не может произнести его фамилию, как будто, сделай Макеев это, боль и ужас у мальчишки уменьшились бы.

Он вывел раненого в траншею, показал, где санитар, и вернулся к себе. Вообще-то не его забота — заниматься с ранеными, на это есть санинструкторы и санитары, его забота — командовать взводом. Но не выдержал, сердобольный. Теперь давай командуй.

Его опять упредил Ротный:

— Рота… по автоматчикам… пли!

Залп получился жидким, растрепанным: команда старшего лейтенанта не всеми услышалась, хотя взводные ее и дублировали, — многие стреляли как бы вдогонку залпу. А потом стали стрелять уже не залпами и без всякой команды, каждый сам по себе.

Наблюдательный пункт Ротного был на бугорочке, ближе всего к взводу Макеева, поэтому и доставалось ему от внимательности старшего лейтенанта побольше, чем двум другим взводным.

Когда начали стрелять вразброд, Ротный вознегодовал:

— Макеев, ты что? Огонь должон быть залповый!

— Должон! — отозвался Макеев, обидевшись на грубость, на «тыканье», и со злорадством повторил неправильность в речи Ротного: — Должон, должон!

Если бы кто-нибудь сказал Макееву, что в подобной обстановке он способен обижаться, в сущности, на пустяки, он бы покраснел, недоверчиво прищурился бы: неужели я так мелочен? Но через минуту он забыл и о грубости Ротного и о своей обиде: танки настолько приблизились к обороне, что Ротный скомандовал, чтобы бросали противотанковые гранаты.

Из трех танков на роту шло два, третий отвернул, продвигался вдоль высоты, по впадине. Самоходки и бронетранспортеры замедлили продвижение, словно заюлили, заметались — за кем идти? — и повернули к впадине. А пешие автоматчики по-прежнему жались к тем двум танкам, что не меняли курса, — прямо на оборону. Правый был вымазан болотной жижей, на траках — пучки травы; он поводил орудийным стволом, из которого вырывался белый огонь. Левый стрелял из пулемета, разворачивал башню, на ней белел номер «333». «Запомним эту цифру», — сказал себе Макеев, и она, и танк, и все вокруг внезапно увиделось остро, подробно и спокойно, будто не его глазами.