Обет мести. Ратник Михаила Святого

Сыну передалось горячее желание отца оставить на земле любой ценой продолжение своего рода. Любаня была далеко. Да и можно ли было считать двух ее близняков, хоть в них и текла Андрюхина кровь, в Федоровом колене? Это все одно, что «осчастливить» походя в походе или после бессонной ночи в Твери какую-нибудь молодуху, а потом и святым духом не ведать, что за потомок у тебя произрастает! Федор и Иван твердо считали, что продолжатель рода – это выпестованное собственными руками дитя от законной супруги.

Жаркую бессонную ночь провели они с Анной на набитых ароматным сеном матрацах. Горячие ласки кружили голову, порой парню грезилось, что рядом лежит другая, что пальцы в темноте ласкают не Аннину, а Аленину тугую грудь. Но Бог миловал, уста в трепетной горячке не открыли ушам жены тайное, как это произошло с боярской дочкой…

Провожала Анна молодого без слез. Лишь глянула сухими горячими глазами в самую душу и тихо попросила:

– Как там закончится все, весточку передай с нашими мужиками, здоров ли? А лучше, как сейчас, хоть на ночку сам вырвись, любый! Ты только не сгинь там, на рати! До свидания, ладо мое ненаглядное, я каждый день за тебя Господа молить буду!

Иван уехал, унося в сердце новое для себя чувство. Нет, Анну он не любил так, как Алену. Может, просто еще не успел привыкнуть, а может, любовь с первого взгляда к боярской дочке не оставила в сердце места для дочери смерда. Но он явно почувствовал нечто иное, сродни привязанности к верному коню, близкому другу, брату. Или то была благодарность к женщине, впервые подарившей Ивану полноценное ощущение интимной близости между двумя, когда пульс за сто пятьдесят, когда испарина на лбу, когда падаешь обессиленно в небытие и ласковые губы вновь извлекают тебя оттуда… Чтобы вновь возвести на вершину не изведанного ранее блаженства!!!

С основной тверской ратью десяток и приведенные им пешцы соединились под самое Сретенье. А вскоре настал тот день, ради которого и были сведены воедино тысячи и тысячи здоровых крепких мужиков. День, которого одни с нетерпением ждали, другие боялись, третьи старались не думать, в молитвах вверив судьбу и саму жизнь свою тому, кто зрит с небес бесстрастно на земную человеческую кипень. День, с раннего утра которого все они облачились в чистое, чтоб не нарушить невесть кем заведенный на Руси обычай…

Десятое февраля одна тысяча триста шестнадцатого года. День русской ярости, русской гордыни, русского военного таланта и русской трагедии прежде всего! Ибо свои били своих, и били столь беспощадно, словно от исхода кровавого дня зависела судьба всей многострадальной страны. Хотя возможно, что именно так оно и было на том роковом для Руси изломе тринадцатого и четырнадцатого веков…

Черные массы новгородцев шевелились под стенами Торжка, постепенно выстраиваясь в боевой порядок. Иван не мог зрить своих, будучи поставленным в ряды русской тяжелой окольчуженной конницы на левый фланг. Отведенные далеко от центра, они не видели ни начала сражения, ни его развития. Прошло много времени, прежде чем воевода левого крыла вздел свой шестопер и страшно крикнул зычным голосом:

– За Тверь! За князя! Вперед, родимые!!!

Тысячи копыт разом взрыли снег, тысячи подков вгрызлись в промороженную землю, и та застонала, словно мать, видящая безумство своих детей. Железной лавой конники устремились вперед, широким крылом охватывая с фланга и заходя в тыл многотысячной массе спешившихся и яростно рубящихся с тверскими пешцами окольчуженных новгородцев. А с другого бока то же самое делали татары…

Удачно просчитанный и выполненный Михаилом Тверским план боя не оставил ввязавшимся в сечу супротивникам никаких шансов на спасение. Смертельное кольцо сжалось, и теперь трусливые падали на колени, вздымая вверх руки, моля победителей о пощаде, а храбрые и безрассудные еще более зверели, покрываясь своей и чужой кровью, зубря и тупя оружие в неуемном желании продать подороже ненавистным тверичам свой теперь уже совсем короткий остаток вольной жизни!

Для Ивана это был первый серьезный бой, и поначалу парень растерялся и опешил, нанося и отбивая удары скорее по привычке, чем осознанно. Чье-то копье сунулось сбоку под щит, разрывая кольчугу и оводом ужалив тело. В тот же миг оказавшийся рядом матерый мужичина одним ударом перерубил древко, а вторым проломил череп пешца.

– Цел? – зыркнул он бешеными глазами на Ивана. – Чего хлебало разинул, дурень? Работай, не то срубят тебя за милую душу! Эх ты, тюря зеленая!

То ли этот окрик, то ли боль от легкой раны и тепло крови под зипуном – что-то словно пробудило парня. Он вдруг почувствовал не растерянность, не страх возможной смерти, а неизбывную ярость, то чувство, без которого воин не воин. Пришпорив коня, он врезался в кучу дерущихся, рубя сверху вниз и целя в искореженные ненавистью лица и рты.