Обетованная земля

— Я прекрасно знаю, сколько за это полагается, — ответил Хирш. — Только мне, Блюменталь, это совершенно безразлично. Мне на это плевать! Плевать я хотел на все это! На все, что вам, жалкому мошеннику-филателисту с мечтами об американском будущем, представляется таким важным. Мне это все безразлично, только вам, слизняк вы буржуазный, этого не понять! Мне это еще во Франции было безразлично! Неужели вы думаете, я бы иначе стал всем этим заниматься? Я не какой-нибудь там слюнявый гуманист! И мне безразлично, что со мной потом будет! Так что если вы, Блюменталь, вздумаете что-нибудь против меня предпринять, я в суд не побегу. Я сам вас прикончу! Мне не впервой. Или вы до сих пор не усвоили, что сейчас убивают и за меньшее? — Хирш сделал пренебрежительный жест. — К чему нам весь этот разговор? Для вас это даже не вопрос жизни. Вы вернете часть денег, которые должны Боссе, и больше ничего.

У Блюменталя опять сделалось такое лицо, будто он что-то жует.

— Я дома денег не держу, — выдавил он наконец.

— Можете дать мне чек.

Внезапно Блюменталь отпустил овчарку:

— Место, Харро!

Он открыл дверь. Собака исчезла. Блюменталь снова закрыл дверь.

— Наконец-то, — бросил Хирш.

— Чека я вам не дам, — заявил Блюменталь. Вид у него вдруг сделался страшно усталый. — Надеюсь, вы меня понимаете?

Я с изумлением смотрел на него. Вот уж не думал, что он так быстро сломается.

Видимо, Хирш был прав: вечный, даже без видимой причины, эмигрантский страх, перемешавшись с чувством реальной вины, лишил Блюменталя уверенности. А соображал он, похоже, быстро и так же быстро привык действовать, — но не задумал ли он сейчас какой-то финт?

— Тогда я приду завтра, — сказал Хирш.

— А бумаги?

— Я уничтожу их завтра у вас на глазах.

— Вы получите деньги только в обмен на бумаги.

Хирш покачал головой:

— Чтобы вы узнали, кто готов свидетельствовать против вас? Исключено.

— В таком случае кто мне докажет, что эти бумаги подлинные?

— Я, — невозмутимо ответил Хирш. — И этого вам будет достаточно. Мы не шантажисты. Просто немножко помогаем справедливости. Вы и сами это знаете.

Блюменталь опять что-то беззвучно пожевал.

— Хорошо, — очень тихо сказал он.

Хирш поднялся со своего золоченого стула:

— Завтра в это же время.

Блюменталь кивнул. Внезапно он покрылся потом.

— У меня болен сын, — прошептал он. — Мой единственный сын! А вы, вы приходите сюда — постыдились бы! — вдруг вскрикнул он. — Человек в отчаянии, а вы!..

— Боссе тоже в отчаянии, — спокойно возразил Хирш. — Кроме того, он наверняка сможет порекомендовать наилучшего врача для вашего сына. Спросите у него.

Блюменталь ничего не ответил. Он все жевал и жевал, и на лице его проступила странная смесь неподдельной ненависти и неподдельной боли. Я, впрочем, хорошо знал, что боль из-за утраты денег может быть не менее сильной, чем боль личной утраты. Однако в лице Блюменталя мне почудилось и кое-что еще. Казалось, он вдруг с суеверным ужасом почувствовал некую таинственную связь между страданиями своего сына и обманом врача, доктора медицины Боссе. Наверное, поэтому он и уступил так быстро, а теперь сознание собственной слабости только усиливало его ненависть.

— Думаешь, у него и вправду сын болен? — спросил я Хирша, когда мы уже ехали вниз в роскошном лифте.

— Почему бы и нет? Он же не прикрывался болезнью сына, чтобы меньше заплатить.

— Может, у него вообще нет сына?

— Ну это вряд ли. Еврей не станет так страшно шутить с собственной семьей.

Сопровождаемые сверканьем зеркал, мы вышли на улицу.

— Зачем ты меня вообще брал? — спросил я. — Я же ни слова не сказал.

Хирш улыбнулся:

— По старой дружбе. По законам «Ланского кодекса». Чтобы расширить твой кругозор.

— Над моим кругозором и так есть кому поработать, — буркнул я. — Начиная с Мойкова и кончая Сильвером и Реджинальдом Блэком. К тому же что не все евреи ангелы, я и так давно усвоил.

Хирш рассмеялся:

— А вот чего ты не усвоил, так это, что человек в действительности никогда не меняется. Ты все еще веришь, будто несчастье изменяет человека в лучшую или худшую сторону. Роковое заблуждение! А взял я тебя, потому что ты похож на нациста, — чтобы Блюменталя запугать.

Мы нырнули во влажную духоту раскаленной улицы будто в парилку.

— Да кого в Америке этим запугаешь? — бросил я.

Хирш остановился.

— Дорогой мой Людвиг, — начал он, — неужели ты все еще не понял, что мы живем в эпоху страха. Страха подлинного и мнимого? Страха перед жизнью, страха перед будущим, страха перед самим страхом. И что нам, эмигрантам, уже никогда от страха не избавиться, что бы там ни случилось? Или тебе не снятся сны?

— Почему же, бывает. А кому не снятся? Даже американцы видят сны!