Обетованная земля

Я возвращался к себе в гостиницу. Прием у Джесси Штайн настроил меня на грустный лад. Я думал о Боссе, который пытался начать жизнь заново. В 1938 году он оставил в Германии свою жену. Она не была еврейкой. Пять лет она выдерживала давление гестапо и не соглашалась на развод. За пять лет из цветущей женщины она превратилась в нервную развалину. Не реже чем раз в две недели Боссе таскали на допрос. Поэтому каждый день с четырех до семи утра супруги тряслись от страха — в это время за ним обычно приезжали. Допросы начинались на следующий день или несколько дней спустя. Боссе помещали в камеру, уже битком набитую евреями. Они сидели там на корточках, прижавшись друг к другу, и обливались холодным потом от ужаса. В эти часы в камере возникало своеобразное братство. Люди шептались друг с другом, но друг друга не слышали. Их слух был обращен наружу — туда, откуда мог раздаться топот сапог. Да, они были братством, где каждый тщился помочь другому хотя бы маленьким советом, однако в этом братстве взаимная приязнь зловещим образом сочеталась почти что с ненавистью — словно на всю их камеру было отпущено определенное число шансов на спасение, и каждый новый человек уменьшал шансы остальных. Элита немецкой нации время от времени вытаскивала кого-нибудь на допрос, пиная ногами, подгоняя ударами и руганью, — двадцатилетние молодчики иначе не мыслили себе обращение с беззащитными людьми. Тогда в камере воцарялось молчание. Все ждали. Ждали, почти не дыша и не глядя друг на друга. Когда наконец, нередко много часов спустя, в камеру швыряли содрогающееся, кровавое месиво человеческой плоти, все молча принимались за работу. Боссе настолько к этому привык, что, когда его в очередной раз забирали, просил свою плачущую жену сунуть ему в карманы побольше носовых платков — он мог использовать их для перевязок. Брать с собой бинты он не решался. Его бы тут же обвинили в клеветнических измышлениях и уже не выпустили бы. Даже перевязка сокамерника была актом огромного мужества. Случалось, что людей, которые ее делали, забивали до смерти — «за обструкцию». Боссе вспоминал несчастных жертв, которых бросали в камеру после допроса. Они часто не могли шевельнуться, но некоторые из них шептали охрипшими от крика голосами, таращась на сокамерников безумными глазами, из которых улетучились последние проблески мысли, — горячечными, блестящими глазами на превращенных в отбивную лицах: «Мне повезло, меня не оставили». «Быть оставленным» означало оказаться в подвале, где задержанных медленно затаптывали насмерть, или в концлагере, где их сначала истязали, а потом гнали к колючей проволоке, через которую был пропущен электрический ток.

Боссе всякий раз возвращался. Свою врачебную практику он давно уже был вынужден уступить другому врачу. Его преемник предложил ему за нее тридцать тысяч марок, а выплатил тысячу — притом что стоила она все триста тысяч. Просто в один прекрасный день явился штурмфюрер, родственник того врача, и поставил Боссе перед выбором: либо его отправят в лагерь, поскольку он незаконно практикует, либо он берет тысячу марок и пишет расписку в том, что получил тридцать тысяч. Боссе знал, как ему следует поступить: он написал расписку. За эти годы его жена вполне созрела для сумасшедшего дома. Но по-прежнему не соглашалась подавать на развод. Ей казалось, что этим она спасает Боссе от лагеря — что ни говори, она не еврейка.

Жена соглашалась развестись, только если Боссе сможет уехать из страны. Ей нужно было знать, что он в безопасности. И тут Боссе неожиданно выпала удача. Тот самый штурмфюрер — он тем временем уже стал оберштурмфюрером — однажды вечером его навестил. Был он в штатском и после некоторых колебаний все-таки выложил свою просьбу: не может ли Боссе сделать аборт его подруге. Он был женат, и его жена не разделяла национал-социалистические идеи насчет необходимости иметь как можно больше детей, пусть даже по двум или трем доброкачественным наследственным линиям. Она считала свою собственную наследственную линию вполне достаточной. Боссе отказался. Он решил, что его заманивают в ловушку. Но на всякий случай осторожно напомнил, что его преемник тоже врач, — не лучше ли господину оберштурмфюреру обратиться к нему; они родственники, и к тому же — на это Боссе мягко намекнул — тот весьма многим ему обязан. Оберштурмфюрер досадливо отмахнулся от советов Боссе.

— Да не хочет эта падаль! — воскликнул он в сердцах. — Я тут попробовал однажды осторожно намекнуть ему. Так эта подлюга закатил целую речь в духе национал-социализма про наследственную массу, генетическое достояние нации и прочую чушь! Сами видите, вот она — благодарность! А я еще помог этому сопляку обзавестись врачебной практикой! — В глазках упитанного оберштурмфюрера не было заметно и тени иронии. — А с вами совсем другое дело, — продолжал он. — Тут уж точно останется между нами. Шурин мой, сволочь эта, в случае чего и проболтаться может. Или шантажировать меня всю оставшуюся жизнь.