Обезьяна приходит за своим черепом

...Пришел бандит и, не долго думая, взял да и погасил огонь мысли. Он ничего не страшился, ни современников, ни потомков, и с одинаковым неразумением накладывал гасильник и на отдельные человеческие жизни, и на общее течение ее. Успех такого рода извергов - одна из ужаснейших тайн истории; но раз эта тайна прокралась в мир, все существующее, конкретное и отвлеченное, реальное и фантастическое - все покоряется гнету ее.

Салтыков-Щедрин, "За рубежом "

Глава первая

Я до сих пор помню о том, каким образом у нас в доме впервые заговорили о Карле Войцике.

Отец мой, директор Международного института палеантропологии и предыстории, профессор Мезонье, любил себя сравнивать с героями древности.

Так, когда немецкие войска вошли в наш город, он сказал моей матери:

- Я остался здесь, чтобы, как Архимед, охранять свои чертежи.

После этого он ушел в кабинет и хлопнул дверью, а мать целый день возилась со своим фарфором, и глаза у нее были красные.

Конец Архимеда был известен и ей.

Вечером следующего дня я увидел и первого живого немца. По правде сказать, он был совсем не таким страшным, как я ожидал сначала.

Но начну по порядку.

С утра по городу ходили тревожные слухи, говорили об облавах, арестах, массовых расстрелах. Например, рассказывали такое: шел человек мимо здания префектуры и вынул носовой платок, чтобы обтереть лицо, а часовой приложился и - бабах! - ковырнул человека прямо в лужу. Из здания на выстрел выскочило несколько военных, часовой равнодушно сказал им: "Уберите шпиона!" - и человека взяли за ноги и куда-то оттащили.

- Господи, что будет с нами дальше? - всхлипнула горничная Марта, принесшая этот рассказ в кухню из города.

- Что будет с нами? - спросил садовник Курт (он когда-то работал у родителей моей матери и теперь, после многолетнего перерыва, откуда-то появился опять в городе). - А вот что. Я когда-то читал одну занимательную книгу. В ней военный за дружеской попойкой разъяснял своим собутыльникам смысл войны. "Что бы там ни писали в газетах, - говорил он, - война состоит в том, чтобы красть кур и поросят у крестьян". И в доказательство этого тут же приводилась старая галльская пословица: "У солдата жена - кража".

- Ох, если бы только кража! - мечтательно вздохнула горничная Марта. Разве кто-нибудь погнался за курицей или поросенком... А вот говорят, что на перилах Королевского моста...

- Стойте, одну минуту! - воскликнул садовник Курт и поднял растопыренную пятерню. - Во-первых, так говорили в восемнадцатом веке, а сейчас у нас половина двадцатого...

- Ну вот, видите! - укоризненно сказала Марта.

- Потом - не забывайте, что это говорил французский офицер, а мы имеем дело с немцами, и, наконец, главное - офицер этот нацизм не исповедовал. Значит, поросенок и курица, мадемуазель Марта, это далекое прошлое. Сейчас же у немецкого солдата жена не кража, а грабеж плюс убийство.

- Говорите тише, - сказала мать, - вас можно услышать и на улице.

- Извините, сударыня, но это не секрет. Немецкий солдат не из стеснительных. Да, так вы спрашивали, Марта, что будет с нами? А вот что! Они присмотрятся и начнут шарить. Увидят дома хорошую скатерть - сдернут вместе с посудой. Понравится, скажем, сапог, - тут он выставил ногу свою в блестящем желтом сапоге и повертел ею в разные стороны, - и сапог сдернут, и ногу отрубят. Увидят, что старуха тащит курицу, - застрелят и старуху и курицу. Курицу - в суп, старуху - в огород, чертей пугать...

- Бог знает что вы говорите, Курт! - сказала горничная Марта: она была богобоязненная женщина и не любила, когда поминали имя нечистого.

- Одну минуту, мадемуазель Марта, - сказал Курт весело. - Сейчас разговор пойдет и о вас. И вот выходите, скажем, вы на улицу. Вот так, как вы есть сейчас: в белом переднике, в наколке, с этой очаровательной розой в волосах. А по улице ходит немецкий солдат...

Мать подошла ко мне и взяла меня за плечи.

- Иди, иди в комнаты, - сказала она. - Подумать, целый день он вертится в кухне! Посмотри, что там делает отец.

В столовой было уже темно, и низкое раскаленное небо быстро мутнело и остывало, принимая зеленоватые тона. Чувствовалось, что скоро должны были прорезаться первые молодые звезды. На окне четким квадратом обозначалась клетка с ручным снегирем; его пухлая, грушевидная фигура ярко рисовалась на фоне еще светлого неба. Под ним, в кресле, такой же пухлый, неподвижный и молчаливый, сидел ученый хранитель музея Иоганн Ланэ. Он посасывал толстую пенковую трубку в виде нагой женщины, и вокруг него стояло неподвижное и зловонное облако дыма.

Рядом в огромном кожаном кресле сидел вице-директор института, доктор Ганка.

Отец ходил по столовой тяжелыми, злыми шагами, и в такт им звенело и подпрыгивало волшебное фарфоровое царство матери за стеклянными переборками шкафа.

Размахивая окурком, отец говорил: