Обезьяна приходит за своим черепом

- Господи! - отец зажал голову руками. - Где то далекое, счастливое время, когда этот выродок не убивал людей, а мирно занимался фабрикацией доисторических черепов?! Милое, наивное время, возвратись хоть на минуту! Пусть я увижу перед собой не убийцу ребенка, а просто глупого и неопытного шулера! Ты помнишь, как летел у меня с лестницы вместе со своим "Моравским эоантропом" - этой гнусной фабрикацией из обезьяньих и человеческих костей? Меня именно и потрясла тогда эта его бесстыдная, воинствующая наглость: ведь не где-нибудь на стороне он подобрал эти кости, а у меня же, у меня же в кабинете, просто открыл шкаф, набрал костей, измазал их землей и принес их мне же. Я швырнул их ему вслед, и ты не упрекала меня, Берта, но, честное слово, насколько лучше бы было ему заниматься обезьяньими черепами и оставить человека в покое!

Отец вздохнул и нагнулся за Сенекой.

- Брось книгу, - сказала мать. - Что происходит в городе, ты знаешь?

- Ради Бога, Берта! - сказал отец, прижимая к груди левую руку - в правой он держал Сенеку, - и набрал воздуха для новой, пылкой и бичующей тирады. - Ради всего святого...

- Брось книгу! - повторила мать и вырвала у него Сенеку из рук. Профессор Бернс, когда пришли за ним, выпрыгнул с пятого этажа, профессора Жослена вытащили прямо из постели и не дали ему даже попрощаться с детьми. Теперь, говорят, он уже расстрелян. Его видели вместе с Карлом Войциком. А когда я сегодня пошла в булочную, то при мне немецкий ефрейтор бил какого-то прохожего. Ты и понятия не имеешь, как они бьют, Леон... Он его... Да нет, нет, ты не представишь, это надо видеть! Тот повалился навзничь головой в чье-то окно, а он хлестал его кулаком по зубам... А из окон смотрели люди. Потом ефрейтор обтер руки о его пиджак, надел перчатку и пошел дальше. Я узнала потом, что этот человек случайно толкнул его локтем на улице. Ну, скажи: ты хочешь, чтобы это было и с тобой?

Отец сидел ошеломленный и сгорбленный.

Уже ничего не осталось от его суровой взыскательности и гордого величия. Одно имя поразило его особенно.

- Профессор Бернс! - сказал он в ужасе. - Ведь я его видел всего неделю тому назад... Господи, что же он им сделал?

- Ты хочешь, чтобы тебя тоже в одном белье стащили с кровати, а потом повесили на шнуре, так, что ли? - неумолимо повторила мать.

- Нет, нет, Берта! - отец, как будто защищаясь, поднял руку. - Но я не могу же...

- Чтобы к тебе подошел Гарднер, снял перчатку и начал бить тебя по зубам, чтобы тебя засадили в подвал, а потом придушили в углу, как крысу, ты этого хочешь? Ну, так я этого не хочу!

- Нет, нет, Берта, ради бога... Ну что ты, в самом деле... - Отец продолжал что-то бормотать, сам плохо вдаваясь в смысл своих слов. Картина, нарисованная матерью, поразила его своей реальностью.

- Я этого не хочу, - повторила мать с тихой яростью. - Фридрих негодяй и преступник. Ты пятнадцать лет тому назад вышвырнул его из дома и хорошо сделал, но теперь я должна сохранить твою жизнь и жизнь Ганса, а ты должен сохранить свой институт и свою науку - вот что я понимаю во всей этой истории! Поэтому я буду держать пепельницу, когда в нее плюет немецкий офицер, подарю твой письменный прибор Гарднеру и буду с нетерпением ждать приезда Фридриха, потому что я знаю - в этом спасение. А тебя прошу мне не мешать и... - тут у нее дрогнул голос, и она тяжело осела в клесло, - и, Леон, неужели ты думаешь, что это все мне легко? Когда Ганка...

- Да, да, а где же Ганка? - забеспокоился отец. - Он обещал прийти с утра, а сейчас...

Мать сидела в кресле и плакала. Она закрывала лицо, но слезы текли у нее по рукам и груди.

- Берта, милая! - всполошился отец. - Голубка моя... Я тебя обидел? Да? Ну, прости, прости меня, старого дурака!

Отворилась дверь и вошел Ганка.

Под мышкой он держал папку с бумагами и, войдя, сейчас же бросил ее на стол.

Он был слегка бледен и тяжело дышал.

- Вот! - сказал он и задохнулся. - Здесь все!

- Что все? - шутливо переспросил отец. В присутствии Ганки он опять обрел свой прежний тон. - Во-первых, здравствуйте, во-вторых, снимите шляпу и садитесь...

Ганка слепо, не видя, посмотрел ему в лицо, рывком оправил галстук, потом повернулся и молча подошел к двери.

- Ганка! - окликнул его отец. - Да что с вами, в самом деле? Прибежал, не поздоровался, бросил папку: "Здесь все", - а что все?

Ганка обернулся и повел шеей так, как будто ему жал воротничок.

- За мной погоня, - сказал он почти спокойно, - я не хочу, чтобы меня взяли у вас!

- Этого еще не хватало! - отшатнулся отец. - Да стойте, куда же вы?.. Берта... Берта... - взмолился он. - Ты слышишь, что он говорит?

Мать стояла, прислушиваясь.

- Вот они, уже идут, - сказала она, - поздно!

Вошли двое; в коридоре были и еще люди, видимо, несколько человек, но те остались за дверьми.

Первым вошел высокий, сухой мужчина, по своей хищной худобе, узкому треугольному лицу и жестким усам несколько похожий на Дон Кихота, каким его изобразил Густав Доре. У него была морщинистая кожа цвета лежалого масла и быстрые, зоркие, внимательные глаза.