Обезьяна приходит за своим черепом

Говорил он медленно, складно, и вместе с тем как-то тяжело, словно стараясь вбить в мозг каждую фразу. Надо признаться, речь его не отличалась от тех же тоненьких и паскудных брошюрок в восемь листиков, что в изобилии заполняли мостовые и все общественные писсуары, и слушать было скучно. Но этот уродец, эта юркая мартышка, вознесшая над толпой свою маленькую бескостную, лиловую и очень страшную ладонь, была судьбой, роком, той грубой, непонятной, даже почти неразумной, но хорошо организованной силой, которая несла смерть и разрушение - только смерть и разрушение! - и поэтому все с усиленным вниманием вслушива-лись в ее слова. Они слушали еще потому, что хотели понять необъяснимое - все то, что убивало их детей, жгло их жилища, превращало их, здоровых, свободных людей, в калек. Они ждали от него объяснения и разгадки того, что претворялось в жизнь огнем, авиацией дальнего действия и руками веселых, спокойно-озверелых солдат.

Но этого-то и не пожелала объяснить маленькая обезьянка, столь жестоко осудившая человечество и человечность.

Уродец кончил речь и сошел с балкона, какой-то взъерошенный, недовольный и своей речью и ее действием на умы согнанных людей.

Стоит ли им говорить об истории и судьбах мира? Большие, фосфоресцирующие глаза его быстро и тревожно забегали, он тяжело, шумно вздохнул и пошел к выходу. И тут к нему подошел отец.

Он выдвинулся так неожиданно и уверенно, что свита, стоящая вокруг, не успела его задержать. Только усатый, тот самый, что арестовывал и уводил Ганку, схватил было его, - но было поздно, - за руку.

Уродец вопросительно посмотрел на них.

- Это профессор Мезонье, - сказал Гарднер, - директор Института первобытной истории.

Уродец с любопытством взглянул на отца.

- И автор книги "Моя борьба с мифом двадцатого века"? - спросил он.

Отец неловко и растерянно поклонился.

Он был донельзя смущен и испуган тем, что происходит, и, верно, сам не мог хорошенько разобрать, что за сила толкает его вперед, но она толкала, и вот он с опасностью для собственного благополучия и даже - кто знает? может быть, жизни лез вперед, в самую пасть дракона. Свита, стоящая вокруг, всколыхнулась и смутно зажужжала.

Поведение отца, даже вне зависимости от того, что он желал сказать, было до невероятности глупо. Имея фамилию Мезонье, не следовало соваться вперед.

Человечек продолжал молча смотреть в лицо моего отца и потому спросил:

- Да? Ну и что же вам нужно, господин Мезонье?

Отец сказал, что он хочет обратиться с просьбой.

- А именно? - спросил тот.

Отец довольно связно и даже не путаясь сказал, что он просит, чтоб отпустили на поруки его лучшего ученика, старшего научного сотрудника института.

- Лучшего ученика? - переспросил уродец, продолжая неподвижно и изучающе рассматри-вать отца. - Это очень плохая характеристика. Не думаете ли вы, господин Мезонье, что мы склонны слишком высоко оценивать вашу деятельность?

Отец смешался, покраснел, но сейчас же возразил, что дело не в его деятельности, конечно, о значении которой можно спорить, ибо он и сам-то о ней весьма скромного мнения...

- Зря! - сказал человечек. - К сожалению, она не скромна и совершенно бесспорна.

- ...а о примитивной справедливости или хотя бы беспристрастности...

- Да, да, - иронически покачал головой карлик, - справедливость и беспристрастность! Какие хорошие слова есть у вас в запасе и как быстро вы об них вспоминаете, когда вам зажмет дверью палец!

Он вдруг улыбнулся.

- Ладно, об этом еще мы будем говорить. Ну, так что же натворил ваш ученик? - Он обернулся к Гарднеру. - Это, наверное, по вашей линии, полковник?

Гарднер выступил из толпы.

- Речь, очевидно, идет о докторе Ганке? - спросил он, взглянув на отца. - Этот человек арестован, во-первых, за упорную антигерманскую деятельность...

- Вздор! Он никогда не занимался политикой, - быстро сказал отец уродцу.

- Одну минуточку, - улыбнулся тот одной щекой, - дайте мне уж дослушать. Ну?

- ...выразившуюся в сочинении пасквильных листовок и в участии в труде, осужденном в Германии за антинацистские идеи.

- Позвольте, позвольте, - сказал отец возмущенно, - позвольте! Автор-то этого труда - я! Гарднер сладко улыбнулся.

- Именно об этом мы и вели с вами разговор, профессор, но тогда вы почему-то не понимали этого.

- Так что? - спросил уродец, глядя на отца. - Вы недовольны, что находитесь на свободе? Так, что ли?

- Я... - начал отец.

- Когда будет и если будет нужно, вы тоже за все ответите. Раз мы вас щадим, значит, имеются какие-то основания. - Он обернулся в Гарднеру. Дальше, полковник! Вы сказали: "во-первых".

- Во-вторых, он бежал, а будучи захвачен, при аресте оказал упорное сопротивление, чуть не задушив лейтенанта Губера, и, в-третьих, он является заложником и должен ответить за взрыв в офицерском клубе, ибо доказано, что он в свое время принимал Карла Войцика.

- Ах, значит, он уже... - догадался человечек.

- Нет, - мотнул головой Гарднер. - Но об этом я желал бы...