Обезьяна приходит за своим черепом

Я почему-то даже и не удивился этому, но тот-то, с примятым носом, как закричит - и тоже к двери. Ударился в нее головой, как бабочка в стекло, отскочил да к окну, а от окна снова к двери да снова к окну. Смотрю поднялся на пальцы, лезет, лезет по стене, пыхтит, все хочет рукой до стекла дотянуться. Да куда там! Решетка в два пальца толщиной! Он как-то руку боком просунул, ободрал ее, да так и завяз и повис. Я спрашиваю рыжего:

'То есть как удавят? Чем удавят? Да и зачем нас давить?"

А он с пола на меня смотрит и говорит, опять-таки совершенно спокойно:

"А как собак газом удавили, так и нас удавят. Сначала на собаках пробуют, а потом на людях, на неполноценных".

Смотрю я на него и чувствую, как будто мне к лицу мокрая паутина пристала или кто легонько холодной рукой провел по щекам вверх и вниз, и напрягается, напрягается тело, растет и все назад, назад подается. И уж я на себя, как во сне, со стороны смотрю и себя словно во весь рост вижу. То есть опять-таки не то что вижу буквально, а как-то чувствую или думаю, что вижу себя, как в зеркале, с ног до головы. Никак я этого объяснить не смогу.

А он, рыжий, мне с пола опять:

"При мне уж третью партию пробуют, все психически неполноценных, я думал, что меня не тронут, а оно, видишь, как вышло".

И с тем усмехнулся! Честное слово, усмехнулся! Тут этот, около окна, опять как закричит. Рука-то у него завязла, он так на ней и повис. И меня в виски как саданет! Ну, расшибусь, думаю, обязательно расшибусь. И вот прямо перед собой вижу мраморный угол стола, ничего больше вокруг не вижу, только его. И опять так ясно, резко, четко вижу, и несет, несет, несет меня прямо на него! И вдруг наступила тишина. Такая тишина! Вот она, думаю! Вот она, моя смерть!

...Очнулся.

Лежу где-то на диване, а тела-то у меня и нет. Так во мне все легко и расслаблено. Рот запекся какой-то противной сладостью. Только одно сознание и сохранилось: что вот я есть, живу, лежу где-то и притом так еще лежу, что голова у меня в яме.

Слышу разговор.

"Пускай, пускай! Это интересный случай, я хочу проследить".

Другой ему что-то возражает, вроде того, что неудобно, инструкция, пойдут слухи, лучше бы сейчас же сделать инъекцию, и опять первый говорит:

"Вы же видели - припадок, что он знает?"

Открыл глаза, смотрю - около меня тот, которого я хозяином называл. Стоит, за руку меня держит.

Увидел, что я очнулся, спрашивает:

"Ну как?"

Я только головой покачал.

Он улыбнулся, наклонился надо мной и говорит:

"Знаете, несчастье случилось, ночью, когда вы были в лаборатории, баллон с газом разорвало. Ну да вы крепкий, выжили".

Я ему на это ничего не ответил. Опять глаза закрыл. Все тело качается, звенит и как будто улетает куда-то, даже легкая тошнота от этого качания и полета. И так мне на все это наплевать, так мне это легко и безразлично, что ни думать, ни говорить, ни жить не хочется. "Инъекция! - думаю. - Черт с вами, пусть инъекция!.." Слышу опять:

"Нет, все-таки надо бы..."

"Э, - думаю, - да коли ты! Коли скорее! Коли да уходи, чтоб я голос твой не слышал!"

И вдруг мой хозяин тому эдак резко: "Оставьте!".

Потом опять тишина - ушли, значит.

Курт снова вынул из кармана платок и тщательно вытер лицо. Его левая щека теперь безостановочно дергалась.

- Ну что ж, - начал отец и поднялся с кресла, - как же вы?..

Вдруг мать быстро повернулась к окну.

Гулко и повелительно раздался в саду автомобильный гудок.

Вошел высокий, статный человек в сером плаще и, не закрывая дверь на террасу, остановился, улыбаясь и смотря на нас. Сзади, в уже сгустившейся, но прозрачной темноте, копошились еще люди, но он стоял, загораживая им вход и легко переводя глаза с отца на мать и с матери на меня. При этом он улыбался сдержанно, тонко, как будто чего-то выжидая и спрашивая.

- Боже мой! - сказала мать с почти религиозным ужасом и пошла на него, простирая руки.

Я быстро взглянул на нее - лицо у матери было вытянувшееся, не выражающее ничего, кроме одного безграничного удивления и если радости, то радости смутной, невыявившейся и только готовой вот-вот прорваться. Приезд дяди как будто придавил ее своей неожиданностью и значимостью.

Я посмотрел на отца. Он сидел, глубоко уйдя в кресло, глупо полуоткрыв рот, и смотрел на вошедшего растерянно и беспокойно.

Я повернулся к Курту. Курта уже не было.

- Ну, ну, Берта! - сказал вошедший, простирая руки, и тут мать бросилась к нему.

Он схватил ее за виски и мгновение неподвижно смотрел ей в лицо. Потом привлек к себе и звучно поцеловал в обе щеки. Затем отодвинул от себя ее голову, посмотрел и сказал:

- Нет, нет, совсем изменилась.

И еще раз поцеловал - в самые губы.

- Господи, Господи! - говорила мать, и голос у нее был как у человека, подавленного неожиданным и незаслуженным счастьем. - Дай хотя бы посмотреть на тебя... Нет, тот... тот, прежний... Постарел только немного... Вон серебряные нитки в волосах, тут морщинки... А так все такой же... Но когда же ты приехал?.. Ведь мы ждали тебя еще неделю тому назад... А ты...

- Ну как же, - сказал дядя, - я ведь в письме писал, когда!

Он улыбнулся, теперь уже счастливо, ясно и широко.