Обезьяны

Вдали, за забором, тянулись к небу массивные ветви тисов, и сквозь пышную листву Сара, приглядевшись, различала отблеск выложенных кварцем стен церкви Св. Петра, где проповедовал преподобный. Как удобно, вспоминала она его жестикуляцию, какой он частенько угощал ее в детстве, право же, очень удобно — быть преподобным Питером из церкви Св. Петра «хууууу»? Одна из собак ринулась к месту, где Сара стояла у ограды. Старая папина собака, Шамбала, целых тридцать ладоней в холке, немецкая овчарка, серой масти, сколько раз выезжал он на ней на охоту. Пес затявкал и высунул розовый язык длиной с Сарину лапу, весь в слюне. Сара потрепала зверя по загривку и почесала его, а Грейси в это время ржала и недовольно сопела где-то в районе собачьей лодыжки.

— Не погоняться больше за зайцами «хууууу», Шамми, «грррннн» Шамми, старина? — постучала Сара псу по шее.

Тут ее прервала мать, проухав с порога оранжереи:

— «Х-х-хууууГраааа!»

В уханье слились понятия «Сара» и «еда», приправленные упреком.

— «Х-хуууууу!» — отухала Сара, но не спешила четверенькать через садик, лабиринт из статуй и клумб с дельфиниумом, маками и хризантемами.

Минуло два дня после ее приезда, и все стало как всегда — визиты к родственникам и, для разнообразия, бесконечные, ежечасные спаривания, так как сейчас у Сары была течка. Короче показывая, Сара чувствовала себя в ловушке, в силке, запертой в комфортабельном родительском доме, в их комфортабельном мирке. «Хууу» уж эти бесконечные родительские обмены жестами, повторяющиеся, как заходы и восходы, — вожачье «сейчас четверенькаю» и отзвук матери «он не знает, что такое время». «Хууу» уж эти их застарелые дурацкие привычки и предметы. Вожачьи очки в роговой оправе, укрепленные на лысеющей башке хозяина с помощью бельевого шнура; давно вышедшие из всякой мыслимой моды подбитые намозольники матери, которые, догадывалась Сара, в такую жару наверняка вызывают обильнейшее потоотделение, а равно служат инкубатором для клещей и вшей. «Да не могу я без них, ведь у меня собаки, ты же знаешь», — рассеянно показывала Хестер Пизенхьюм, словно общалась не с Сарой, а не пойми с кем, дочь всегда это чувствовала. «Они начинают плохо себя вести, если не видят на моей заднице старого, знакомого намозольника». Она показывала это многие годы, с тех пор как Сара покинула групповой дом и уехала в колледж в Лондоне. Многие годы, с тех еще пор, когда к Сариной седалищной мозоли не выстраивались очереди, когда сама мозоль, казалось, выглядела не менее смущенной фактом своего набухания, чем ее владелица, и до сегодняшнего дня, когда собак осталось всего две — Шамбала и Сахарок, последний выставочный пес, с которым Сара из года в год собирала все призы местного собачьего клуба.

И все это долгое время они ругались из-за намозольников — потому что эти последние скрывали нечто большее, чем материнскую седалищную мозоль, которая теперь набухала все реже и в течку смахивала на иссохшую сливу. Нет, они скрывали глубокую травму на почве спаривания, на почве Сары и на почве Пизенхьюмов вообще. Травму такую глубокую, что Сара даже не подозревала о ее существовании, пока была старшим подростком.

— Вожак спаривался с тобой этим утром «хууууу»? — вздрогнув, показала миссис Пизенхьюм, когда Сара вползла из сада на кухню через черный ход.

— «Хууууу» мама, это же происходило на твоих глазах, — отзначила Сара, безуспешно пытаясь унять дрожь в пальцах.

— Я бы попросила, милочка, «уч-уч» не махать так со мной, из того, что ты взрослая, еще не следует — по крайней мере, я так считаю, — что тебе позволено мне грубить.

— Мама «хуууу»…

Сара хотела, чтобы мать завелась, напала на нее, вонзила свои старческие когти ей в щеки, но тщетно — ничего подобного не происходило никогда, за редчайшими исключениями, даже во времена Сариного детенышства.

Вместо атаки Хестер Пизенхьюм просто надула губы и кинула дочери полотенце, махнув:

— Помоги мне вытереть посуду.

Как всегда, Саре было трудно поверить, что матери есть до нее хоть какое-то дело, что она представляет для пожилой самки хоть малейший интерес, — так редко миссис Пизенхьюм нападала, так редко силой напоминала дочери о ее месте в иерархии.

Много лет Сара ломала себе голову, почему это так, пыталась понять, нет ли тут связи с тем, как редко спаривался с ней вожак. И если ее детенышство прошло в исключительно спокойной и сытой обстановке, то едва она покинула групповую территорию, как давно уже испытываемые чувства — испытываемые, но неосознаваемые — вышли на поверхность. И это не доставило ей ни малейшего удовольствия.

В Лондоне, на занятиях по дизайну, черчению и изобразительным творческим дисциплинам, у нее случались такие же кризисы жанра, что и у других студенток, и такие же опустошительные, хотя и любопытные сами по себе (потому что все это было ново), гнездования с самцами. Она вместе со всеми до ночи сидела над заданиями, зубрила, писала шпаргалки. Вместе со всеми чувствовала, что душа и тело выжаты как лимон.