Объяли меня воды до души моей...

— Просто для любой женщины я стал слишком коротким, — неожиданно мрачно сказал Коротыш. — Мое психологическое сжатие идет еще стремительнее — теперь естественная высота, на которой находятся мои глаза, лежит в сфере детей и собак; фотографируя, я делаю лишь снимки детей и собак, попадающих в поле моего зрения. А объекты, не равные по росту детям и собакам, например взрослые женщины, вне пределов моих интересов. И я все еще продолжаю сжиматься...

— Он даже нам не хочет показывать своих фотографий, хотя сам профессиональный фоторепортер, — сказал Такаки.

Бой, обессилевший от ран, с трудом стал подниматься. Сначала он приподнял голову — лицо его пылало, — потом встал. Все неотрывно следили за его движениями. Наконец Коротыш удивленно пропищал:

— Что с ним? Пьяный он, что ли?

— Зачем ты привел постороннего к Свободным мореплавателям? Да еще старого! — вложив в свой слабый голос неукротимую ненависть, сказал Бой.

— А как же Коротышка, он разве не старый? — увещевал его Такаки.

— С Коротышкой все в порядке. Ему от нас никуда не уйти. Будет и дальше сжиматься здесь, у нас.

— Видите, хоть Коротыш и избил Боя, Бой все равно его не возненавидел, — тихо сказал Тамакити.

— Зачем привел постороннего к Свободным мореплавателям? Какая в этом нужда? — сказал Бой голосом, каким закричало бы насекомое, если б могло кричать.

— Значит, есть нужда, — ответил Такаки. — Я хочу, чтобы он вступил в Союз свободных мореплавателей. Он человек, способный облечь нашу деятельность в слова. До сих пор Свободные мореплаватели все вместе делали разные вещи, но во имя чего — на этот вопрос ответить мы б не смогли, никто из нас не мог бы. Мы не умеем пользоваться словами. Коротышка говорит складно, но это — речь безумца, не так ли? Я уже давно ищу человека, который бы выразил словами то, что мы собираемся делать, и вот наконец нашел. Он убедил нас своим рассказом о том, как назначил себя поверенным деревьев и китов, — разве одним лишь этим он не доказал, как прекрасно владеет словом? Нам нужен, пойми, человек, способный то же самое сделать для нас.

— А на черта нам нужны слова? — не сдавался Бой.

— Ты никогда не думал о том, что нас может схватить полиция? Разве тебя самого не схватили недавно? — спросил Такаки ледяным тоном, отбросив прежнюю свою насмешливость. — Что мы будем говорить в полиции?

— Лучше всего молчать. Хранить тайну — наше право.

— Совершенно верно. Но я хочу, чтобы были слова, столь же весомые, как и наше молчание. Я думаю о том, чтобы у нас были такие слова.

— Бой прав, — включился в разговор Коротыш. — Когда группа экстремистов негритянского движения оказалась в безвыходном положении и была вынуждена сражаться с оружием в руках, руководители, сопротивлявшиеся этому, были перебиты. А тем, кто хотел сдаться, говорили — я сам читал в газете, это получило огромный резонанс в Америке: не пишите самопокаяний. Не пишите даже писем родным. Храните тайну. Ваша самая выгодная позиция — суровость, замкнутая в молчании. Так взывали они с плачем к своим товарищам.

— Это касается революционного движения, — сказал Такаки. — Оно уже больше ста лет прибегает к одним и тем же словам, поэтому здесь молчание уместно. Но если мы будем молчать, нас никто не поймет. А еще хуже, если полиция сама придумает за нас слова и опубликует их в газетах. Захоти мы даже передать на волю наши настоящие слова, мы не сможем сделать этого, не имея их вовсе...

— Да не схватят нас. А если поймают — лучше всего умереть. Хотел же я отрезать себе руку, лишь бы убежать...

— Совершенно верно. Ты, Бой, человек мужественный, — сказал Такаки. — Ну, а такая, например, вещь? Нас никто не схватит — прекрасно, но все равно разве отсутствие слов не ставит нас в трудное положение? Разве знаем мы, Бой, о себе, о том, что делаем, так же хорошо, как Коротыш? Не думаю. Собственно говоря, кто мы? Чем, я спрашиваю, занят наш Союз свободных мореплавателей?

Бой, раскачиваясь все сильнее, молчал. С трудом удерживаясь, чтобы не упасть, он судорожно подыскивал нужные слова.

— Я прекрасно знаю, что мы за люди, — перешел он в контратаку. — И прекрасно знаю, что мы делаем. Лучше не выражать это словами, а чувствовать, разве не так? Разве это не лучше, чем обманывать с помощью слов?

— Мы впервые узнаем о чем-то, когда выражаем это словами.

— Словами-то все и всегда можно выразить, но не всегда хочется говорить. У меня нет никакого желания при этом шпионе рассказывать, чем мы занимаемся.

— Ты опять за свое? — удивленно спросил Коротыш.

Продолжая раскачиваться, Бой страдальчески сморщил свое багровое, вспухшее лицо. И сказал чуть ли не со слезной мольбой в голосе:

— Я думаю обо всех! Каждый, кто по своей воле пришел в наш тайник, может в любое время, если ему захочется, уйти из него. Разве можно сравнивать нас с тем, кто стал затворником от стыда или страха...