Обязан выжить

Иртеньев присмотрелся, но ничего необычного не заметил. Лишь темная полоса когда-то лапниковой подстилки, местами уже скрытая мхом, указывала на место ночлега. Судя по всему, шалаш был заброшен и сам разрушился от времени.

Вика машинально ткнул мох носком сапога и вдруг увидел, как из-под подошвы вывернулась позеленевшая гильза трехлинейки. Иртеньев присел на корточки и начал приподнимать слежавшийся лапник. Гильз больше не попадалось, но там, где предположительно было изголовье, Вика нащупал какой-то комок.

Отбросив подстилку в сторону, Иртеньев увидел что-то завернутое в тряпицу, еще не потерявшую блекло-синего цвета. Осторожно развернув находку, Вика увидел поржавевшую банку от монпансье, а под ней — нечто напоминающее бандероль, плотно завернутую в клеенку и перевязанную шпагатом.

Вика взял на удивление тяжелую жестянку в руки и попытался открыть. Похоже, смазанная ружейным маслом, крышка снялась неожиданно легко, и Вика, увидав содержимое, не удержался от восторженного матюка.

На две трети банка от монпансье была заполнена золотым песком, помеченным черными вкрапинами шлиха, а сверху, почти вровень с краем, лежал блестящий, похожий на дольку грецкого ореха, самородок.

Вот теперь-то Иртеньеву все стало предельно ясно. О таежных нравах он уже был наслышан достаточно и понял, что пропавший хозяин свертка наверняка стал жертвой «охотника на горбачей», сгинувши где-то здесь в чаще.

Не развязывая шпагат, Вика поспешно затолкал мягко гнущуюся клеенчатую бандероль под ремень, тяжелую банку с золотом сунул в карман и, на всякий случай поправив болтавшийся за спиной дробовик, прислушался.

В лесу царила тишина, и на какой-то момент Иртень еву снова стало не по себе. Ему вдруг показалось, что кто-то невидимый бродит рядом, он напряг слух и неожиданно уловил едва различимое сквозь шорох листвы и журчание воды.

И все страхи Иртеньева враз исчезли. Где-то здесь неподалеку протекал ручей, и Вика мгновенно уяснил, что если он пойдет вниз по течению, то эта журчащая вода обязательно рано или поздно, но должна вывести его из леса к реке.

* * *

Лишь на третий день утром, проблукав ровно двое суток по тайге, голодный, измотавшийся Иртеньев наконец-то вышел к деревне и, только остановившись перед входом в свое жилище, окончательно осознал, что он все-таки выбрался.

Вика, радостно встряхнув головой, решительно распахнул дверь, и вот тут, впервые за все время пребывания здесь, землянка, встретившая Иртеньева кисловатым запахом убогого быта, показалась ему родным домом.

Выждав, пока глаза привыкнут к сумраку, Иртень ев негромко позвал:

— Поля…

Прикорнувшая было на краешке нар женщина мгновенно сорвалась с места и всплеснула руками.

— Ой, Викентий Егорыч! Пришли…

— Как видишь, — Иртеньев с наслаждением стянул сапоги и, присев к столу, спросил: — Покушать ничего нет?

— Да как же, как же!.. — Поля стряхнула с себя остатки сна и сразу захлопотала.

Перед Иртеньевым тут же появился до этого заботливо укутанный в меховую кацавейку и все еще источающий тепло чугунок с кашей, солидный ломоть хлеба, а за ним, неизвестно откуда взявшаяся, бутылка.

Иртеньев вопросительно посмотрел на Полю, и она принялась торопливо пояснять:

— Так это ж мне принесли. Чтоб заместо спирта…

— Ну, если так… — удовлетворенно протянул Вика и, плеснув себе сразу полчашки самогона, залпом выпил и взялся за ложку.

Глядя на жадно жующего Иртеньева, Поля неожиданно заволновалась и торопливо начала объяснять:

— А я с вечера как чуяла, вот-вот придете. Кашу сварила и в кацавейку, чтоб не остыла. Только вот вы уж, Викентий Егорыч, не обессудьте, я все оставшееся сало порезала и в чугунок сунула. Решила, как вернетесь, чтоб еда сильной была…

Не понимая, про что речь, Иртеньев опустил ложку и вдруг вспомнил, что Поля говорит о том куске сала, который он хранил на черный день, когда их этап еще плыл на барже. Столь бесхитростная забота вызвала у Иртеньева прилив благодарности, и он улыбнулся.

— Да что ты, что… — Вика снова запустил ложку в чугунок. — Чего то сало беречь, оно уж, небось, и желтеть начало.

Поля сразу успокоилась и, уперши кулачок в подбородок, принялась следить, как Иртеньев ест.

Двухдневное блуждание по лесу дало себя знать, и уже через пару минут Вика старательно скреб ложкой по дну чугунка, выбирая удивительно вкусные остатки. Потом, осоловев от еды и самогона, он вылез из-за стола и буквально повалился на нары.

Лежать вот так, не испытывая ни тревоги, ни стра ха, ни потребности время от времени проверять, на месте ли капсюль на самодельной брандтрубке дробовика, было неизъяснимо приятно, и Вика сам не заметил, как задремал.

Проснулся Иртеньев оттого, что кто-то деликатно встряхивал его за плечо и приговаривал:

— Слышь, Егорыч, проснись…

Когда сквозь сладкую дрему смысл этих слов дошел до сознания Иртеньева, Вика продрал глаза и, увидав возле нар Фрола, недоуменно спросил:

— Тебе чего?

— Как это чего? — изумился Фрол. — Он шастает неведомо где, а тут Савоська такой крик поднял…

— Савоська? — удивился Иртеньев и, сев на нарах, удивленно спросил: — А ему-то какое дело?