Обида

– Нас ждет огонь смертельный, – старательно выводил Димон. – И все ж бессилен он.

И все поддержали:

– Сомненья прочь, Уходит в ночь отдельный, Десятый наш десантный батальон.

“Слышал бы только Окуджава, как они приспособили песню, как повторяют его слова. Присвоили. Люди это умеют. Стоит подумать о том на досуге”.

Женечка Греков не столько слушал, сколько смотрел, как они поют.

Пение сильно походило на некий торжественный ритуал. Что-то в него подсознательно вкладывалось – не то присяга, не то желание вновь ощутить, что все едины.

Карла прикрыл ладошкой очи, белые брови сурово сдвинулись. Потом он скрестил на груди ручонки (“Да, Бонапарт”, – подумал Греков,) и замер, едва шевеля губами. Не то подпевал, не то молился.

“Я, как Гринев на пиру пугачевцев”, – мысленно усмехнулся Женечка.

– И, значит, нам нужна одна победа, Одна на всех, мы за ценой не постоим, – пел Димон, положив свою смуглую руку на круглое Ксанино плечо.

Женечка Греков вдруг ясно понял, что хочет забыть про все на свете, про свою важную командировку, про город О. с его обаяньем и скрытой потаенной угрозой. Хочет забыть про Казачий лес и про Минаевский – заодно, про базу со смешным стадионом. Он хочет забыть про все, что увидел, в особенности про то, что услышал, не исключая и монологов беловолосого Ростиславлева, который был ему интересен. А хочет он только смотреть на Ксану, на ставшее печальным лицо, на синь ее глаз, на припухшие губы и нос с его трогательной горбинкой, с его приподнятыми ноздрями, дерзко и своенравно распахнутыми. И, глядя на смуглую руку Димона, легшую на ее плечо, чувствовал, как в нем закипает болезненная саднящая злость. “Если не уберешь свою граблю,

– шептал он мысленно, – я запущу в тебя этой пепельницей со всеми чинариками”. И – странное дело! – красивый Димон, будто приняв его сигнал и подчинясь такой команде, снял свою руку с ее плеча.

– Спасибо за песню, – промолвил гость. – Утешили бывшего десантника.

Ну, на дорожку… – Он поднял стакан. – За то, чтобы в вас не было страха. Не бойтесь. Ни власти, ни зоны, ни смерти. Живем мы все равно только раз, а страх размазывает по стенке. Согласны? – он посмотрел на Грекова.

То, что вопрос обращен к нему, было для Женечки неожиданным.

– Тут не поспоришь, – развел он руками. – Но трудно забыть, что живем лишь раз.

Валя пропела:

– Хоть раз, да мой…

– Не просто, – кивнул бывший десантник. – Однако зоны не обойдешь, с властью и смертью не сговоришься. Нужно тренировать свою смелость. С утра ежедневно. А то – атрофируется. Так же, как всякая часть организма. Прощайте. Был рад свести знакомство.

“Очень ты рад, – подумал Женечка, – имени-отчества не назвал”. И попрощался:

– До свидания.

Он вновь сказал себе: “Я его видел. А где – не вспомню. Никак не вспомню”.

Приезжий ответно ощупал Женечку цепким запоминающим взглядом и обменялся с Ростиславлевым рукопожатием напоследок. Ладошка Серафима

Сергеевича скрылась в громадной горсти бесследно, точно нашла себе убежище.

– С богом, – сказал Серафим Сергеевич.

В голосе его было волнение, на Женечкин слух – даже торжественность.

Этакий звучный финальный аккорд.

Гость вышел. За ним – молодые люди. “Почетный караул суетится”.

Короткий, похожий на выстрел, хлопок – дверь затворилась. И разом стих нестройный гул голосов из прихожей.

– Ну что же, я в вашем распоряжении, – сказал Ростиславлев. – Мы – вдвоем. Но, очевидно, ненадолго. Используем предоставленный срок.

Стало быть, переключайте вновь свое внимание с нашего гостя на скромного местного обывателя.

“И он ревнует. Внимание общества должно быть направлено на него”.

Эта мысль развеселила Грекова и словно вернула ему равновесие.

– Ваш гость – таинственный господин, – сказал он. – Я был не в своей тарелке. Не знал, как надо к нему обратиться.

– Он захотел на вас взглянуть, но не захотел вам представиться. Что ж, я не стану его называть, коли он этого сам не сделал. Тут деликатная ситуация, – не без лукавства сказал альбинос.

– Уж больно он грозен, – откликнулся Женечка. – “Не бойтесь ничего.

Даже смерти”. Хотелось бы все же с ней разминуться.

Сказав это, он включил диктофон.

– Вы рано постарели, голубчик, – сочувственно произнес Ростиславлев.

– А молодые не любят старцев, даже когда эти старцы – их сверстники.

Они, молодые, других не жалеют, и, значит, – не вправе жалеть себя.

И разговаривать с ними должно на уровне их ощущения жизни. Когда энергия ищет выхода, она не терпит здравого смысла.

Градус беседы, так мирно начатый за этим столом, на котором стояли тарелки с остатками еды, бутылки с еще недопитой водкой и за которым недавно пели, заметно повысился. “Самое время подкинуть дровишек”, – подумал Греков. Он озабоченно проговорил:

– Не ты ли, мать наша революция, что бойкая необгонимая тройка?..

Он не ошибся. Костер запылал.