Обида

— Диплом… Подожди, диплом я защищал, уже работая в отделе, в институте… А ушёл я, когда был на четвёртом.

— Ну и считай, — снисходительно улыбнулся Николай, покачивая свой стакан с водкой.

— Пятнадцать лет прошло, — сказал Павел Егорович и сам удивился.

— За это надо выпить! — с воодушевлением определил Николай. — Это будь здоров какой срок! Я имею в виду не за то, что мы не виделись пятнадцать лет, а за то, что встретились.

Он звонко чокнулся с Павлом Егоровичем и одним махом выпил. Рыжий сосед, поймав взгляд Николая, кивнул головой: мол, дело ясное, за это обязательно надо выпить, и опять обернулся к своим за поддержкой. Те вместо ответа полезли за бумажниками. Как-то само собой вышло, что радость старых друзей перекинулась и на них, и если начали они здесь без особого повода, по привычке, то теперь должны, просто обязаны были продолжать. Один из них встал с самоотверженным и решительным видом и вопросительно посмотрел на рыжего. Тот не глядя достал из кармана бумажку, — очевидно, он наизусть знал, где что лежит, — и безмолвно прикрыл глаза, что означало разрешение действовать. Потом коротко бросил:

— Ещё по чебурекам?

Уходящий сказал:

— Да.

— Вот почему они не могут здесь продавать? — напористо спросил рыжий, обращаясь прямо к Николаю.

— Коньяк продают, — ответил Николай и саркастически ухмыльнулся, считая, что само слово «коньяк» уже не требует никаких комментариев.

— И шампанское, — в тон ему подхватил рыжий и повернулся к оставшемуся товарищу за поддержкой.

— Шампанское, — хохотнул Павел Егорович.

— Ну что, Саня, — ласково сказал рыжий, обращаясь к оставшемуся товарищу, но уже так, будто он обращался от лица всех, — наверное, пора брать чебуреки, а? Толя сейчас прибежит. — Он говорил не тихим голосом, каким обычно разговаривают между собой люди в присутствии посторонних, а громко, как бы выражая общее мнение.

Николай протянул руку за бутылкой, потом предупредительно, по-особому посмотрел на рыжего и как бы между прочим спросил:

— Какой ваш стаканчик?

— Не надо, не надо, — замахал коротенькими конопатыми руками рыжий и даже со скрежетом отодвинулся от стола, показывая, что он вовсе не для того заговорил с соседями, чтоб ему налили.

— Давай, давай, пока твои ходят, чего так-то сидеть? — сказал Николай. — Хуже нет…

Рыжий выпил с друзьями, но закусывать не стал, неожиданно протянул свою руку через стол к Николаю.

— Юра, — коротко и утвердительно сказал рыжий.

Николай отложил приготовленную вилку с огурцом и, серьёзно и долго пожимая конопатую руку, сказал:

— Николай.

Павел Егорович зачем-то незаметно потёр ладошку о колено и, дождавшись своей очереди, тоже представился:

— Паша.

— И всё-таки, — без всякого перехода начал рыжий Юра, — ну почему им не продавать здесь вино? Коньяком торгуют… Так коньяк я в хороший ресторан пойду пить. Под коньяк нужно рубашку белую надевать и галстук… Разве мы побежали бы в гастроном, если б здесь торговали вином и водкой? Вот раньше в каждой столовой — пожалуйста, сто пятьдесят, двести, и пьяных меньше было.

Ещё на улице, когда Павел Егорович узнал Николая, когда встреча, как говорится, состоялась, в его груди что-то мягко и обнадёживающе шевельнулось, и ему хотелось рассказать старинному другу о всех злосчастиях, случившихся в последнее время. И вот теперь, когда он, казалось бы, должен был досадовать на этого рыжего, совершенно постороннего Юру, мешавшего ему высказаться, Павел Егорович ничего не хотел, как только продолжать этот бессмысленный разговор о вине с незнакомым человеком.

* * *

Остаток водки и принесённое вино были выпиты сообща. В чебуречной пустело, и дым горящего в жаровнях масла перемешался с табачным дымом. Усталая уборщица медленно ходила среди пирующих и сердито заглядывала под столики. Николай раскраснелся и, расстегнув пиджак, посматривал на полную, флегматичного вида блондинку за кассой.

Павел Егорович вдруг, неожиданно для себя, разошёлся и царил над столом, забивая даже энергичного Юру.

— Почему, — восторженно кричал Павел Егорович, и флегматичная кассирша медленно поворачивала свою большую голову в его сторону, — почему о любви написаны миллионы книг, а об осязании ни одной? И любовь — чувство, и осязание — чувство. Об этом пишут, а о другом, как сговорились, ни слова. А ещё неясно, что важнее.

— Так чего о нём писать, когда всё известно! — возражал Юра и оглядывал уже весь стол, ища поддержку.

— И о любви всё известно, а пишут, — хитро прищурился Павел Егорович.

— О чём-то надо писать, вот и пишут, — очень разумно и рассудительно сказал Николай, оторвавшись от созерцания кассирши.

— О любви пишут, а об осязании нет, — упрямо сказал Павел Егорович. Ему вдруг очень захотелось свернуть на обоняние. Ему хотелось услышать, как это бывает у других. Так ли, как у него. — Ещё о зрении пишут, — развивал он свою мысль, — у Короленко есть хороший рассказ «Слепой музыкант». О слухе пишут, сам читал о Бетховене, как он, оглохший, сочинял музыку, о вкусе пишут, что ни книжка, то обязательно едят, а об осязании и обонянии ни слова.