Обида

Так стоймя и хлопнул свои полстакана и не охнул. Тут за ним и все опрокинули, и слёзы-то бабьи быстро подсохли.

Однако Степана эта речь не очень обрадовала. Охмурился, задумался. Вспомнил, как сам отсюда уезжал… Особенно не по сердцу пришлись ему председателевы слова насчёт нашего возвращения, насчёт того, что тут наш дом. Матвей это неудовольствие тотчас подметил и задумчиво поскрёб бороду. И тут же глазки отвёл, спрятал. Я так и решила, что всё это неспроста, что что-то он задумал недоброе.

Пётр Алексеич как первый-то стаканчик пропустил, так мигом с себя кручинушку сбросил, и в глазах его черти запрыгали. Теперь-то он и не помнил, чем эта гулянка для него кончится. До конца ещё далеко. Но и до панихиды своей ещё не добрался. Теперь для него был самый удалой час. Хотел он было из-за стола петухом вспрыгнуть и слово весёлое прокричать, да осадил его Матвей и сам поднялся со стаканом. А стакана-то в ражей лапище и не видно. Начал он издалека, по порядку:

— Дорогие односельчане и земляки. Я хочу поднять свой тост за наших, как и говорил председатель, Евдокию Николаевну и Николая. Мы их сегодня провожаем. И не зря председатель вспомнил, как провожали на фронт. Мы их сегодня провожаем как самых лучших наших людей. Не первые они покидают навсегда нашу землю и, наверное, не последние. Но тех, которые уехали в самое трудное время, а лёгкого времени у нас, считай, и не было, никто не провожал всей деревней. Почему? Да потому, что они были дезертирами, и по законам военного времени их надо было бы расстреливать. Но мы, слава богу, живём в мирное время, смерти они не заслужили, но и уважения тоже… Наши дорогие Евдокия Николаевна и Николай не бегут из родной Козловки. Они всей своей жизнью, всем своим трудом заслужили право на более лёгкую жизнь. И мы, их земляки, с поклоном говорим им спасибо. Мы говорим — вы достойны хорошей жизни, а мы тут за вас сделаем всё, что возможно. Не беспокойтесь за свой колхоз и родную Козловку. Люди продолжат ваш труд. Не дадут… — Тут уж он то ли понял, что загнул лишку, то ли не нашёл больше слов, только махнул рукой и выпил стоя. Потом сел так, что под ним скамья хрустнула. Сел — и к Степану. Сверлит его своими маленькими, хитрющими глазками — смущает. — Правильно я говорю, Степан?

Степан только отмахнулся от него. Известное дело, с Матвеем, когда он настроен поумничать, в разговор вступать не стоит. Всё равно забьёт.

Поднимается следующий оратор. Тоже хочет тост сказать. Это с той стороны, где Николай со своими друзьями-трактористами сидит. Выбирается из-за стола ихний бригадир. Его за карманы назад тянут, да какое там! Он, считай, уже около стакана белого выпил, и его теперь нипочём не удержишь. Встаёт Федька — это для меня он Федька, потому как я в детстве его крапивой секла, а потом водой обливала, когда он за моей Сонькой увивался, а для других он Фёдор Макарович, уважаемый человек, бригадир. Как встал, так сразу и брякнул:

— Спасибо тебе, Николай! Спасибо тебе! Мы тебя выучили, профессию дали. Спасибо. Теперь тебе не только на Кубань, теперь тебе в Африку можно! — Трактористы его успокаивают, дёргают за рукава, а он заладил своё, и всё тут. — Спасибо тебе большое. От твоих товарищей и от меня лично.

Он говорит, а у самого уже глаза красные. Он вообще-то на слёзы слабенький, а как маленько зашибёт, так обязательно расплачется. С виду-то грозный, брови насупленные, голос хрипатый, и всё время ругается на кого-нибудь, а как что-нибудь умилительное увидит или пожалеет кого, так сразу в слёзы. А тут, вишь ты, с обиды заплакал. Не может Колюшке простить, и всё тут. Ему уж со всех сторон кричат, а он стоит, пальцы на стакане побелели, зубами скрипит — рыдания сдерживает — и только водкой в икру плещет. Потом сладил с собой и продолжает:

— Знал бы я такое дело, я б тебя к трактору на километр не подпустил. Ну ладно… Я хочу выпить за то, что у меня такого тракториста никогда не было и теперь не будет. — И всё-таки не выдержал, отвернулся и носом дёрг, дёрг, на этот раз от умиления. — Спасибо тебе!

Ну вот, у него всегда так. Начал за упокой, а кончил за здравие. Все развеселились на такую речь. С этой самой минуты и пошла настоящая гульба, а то раньше больно на собрание было похоже. Тостов никто больше не говорил, а только пили.

Егор-то, Егор разошёлся во всю ивановскую. Голову запрокидывает, кадыкастый чёрт, того и гляди — она за спину скатится, а как махнёт рюмочку, деревяшкой от восторга пристукнет, да крякнет на всю избу, да огурчиком захрумстит — тут уж хочешь не хочешь, а выпьешь.

Бабам очень винцо это портвейное Степаново понравилось. Пьют, причмокивают. Уж которые растрепались, глазки блестят, икру с вилки роняют. Смеются, заливаются. А Грунька, соседка, одногодка моя, ладошку под лафитник подставит и то и дело, то и дело… И чтоб пропустила, старая коряга, — не дождёшься. Зубов-то уже почти совсем нет, а заулыбалась, как девка. Всё икру нахваливает — жевать не надо.