Обидные сказки (сборник)

На четвертый день встали оба сына с постели и начали действовать. Кузя – тот за эти трое суток многое передумал, так глаз и не сомкнул, прикинул в уме всевозможные варианты и решил, что ему вернее будет дрожать. Оно как-то спокойнее и активных действий не предполагает. И начал Кузя дрожать. На службу придет – дрожит. Бумагу подписывает – дрожмя дрожит. С начальством разговаривает – трепещет. На собрание идет – содрогается: а вдруг про него кто-нибудь вопрос поднимет. Придет на собрание, сядет в уголок поукромнее и трепещет в полумраке. Только его и видно бывало, когда он руку поднимал – голосовал. Домой возвращается – дрожит, и так, сукин сын, дрожит, что несколько раз из домкома прибегали справляться, в чем дело: почему такое дрожание по всему дому идет, что от этой вибрации в нижнем этаже новая штукатурка после капитального ремонта сразу обваливаться начала.

Перво-наперво Кузя решил все свои знакомства прекратить, в гости не ходить, гостей не приглашать, на телефонные звонки не отвечать, писем не писать, с девушками не гулять. А когда уж очень невмоготу становилось, он отдавал себе на поругание свою домашнюю работницу, подслеповатую и придурковатую вдовицу Лукерью.

С соседями по квартире и с теми Кузя всякие отношения прекратил: а вдруг у кого-нибудь из них тетка чай пила с двоюродным братом сослуживца пособника какого-нибудь мошенника? А когда у него спрашивали, не родственник ли ему некто Степан Пискарев, то он про своего брата говорил не мешкая: «Нет, так, однофамилец».

Степа над Кузей всегда смеялся:

– Что ж ты, братец, всем свою трусость показываешь? Эдак ты, братец, далеко не уедешь. Дрожать, братец, тоже надо умеючи.

Но Кузя только махал рукой:

– Где уж нам умеючи. Нам бы уж как-нибудь свой век без особых происшествий продрожать.

Отвечает, а сам зубами щелкает. Дрожит ужасно.

А Степа почему над Кузей смеялся. К нему, представьте, на шестые сутки явился-таки во сне покойный папаша:

– Здравствуй, Степа, здравствуй, сынок. Извини, что замешкался. Знаешь, пока освоился на новом месте, познакомился с соседями, свыкся с новой обстановкой. Так за разговорами вся ночь и проходит. Только, бывало, вспомнишь тебя, сыночек, навестить, тут петухи и поют. Хочешь не хочешь, надо возвращаться в исходное положение. У нас там, в загробном мире, очень строго. Так вот, сынок, загляни-ка завтра в полночь ко мне на могилку. А с Кузей прямо и не знаю, что делать. Я, как покойник, могу ему являться только во сне, а он, бедняжка, целые ночи глаз не смыкает. Только и отсыпается, что на заседаниях.

– Да вы бы присели, тятенька, – заволновался Степа.

– Мерси, сынок, только мне теперь всякие стулья и диваны абсолютно ни к чему. Я уж лучше в лунном свете в свободно взвешенном состоянии покачаюсь. Так вот, Степынька, советовался я со своими знакомыми пять ночей кряду и все без толку. И не то чтобы люди были глупые или малоопытные. Но все они дореволюционные покойники и в советской жизни никак не разбираются. Спасибо, на шестые сутки прибавился к нашей компании один разбитной такой покойник из «бывших». Сын небогатого городового, но довольно воспитанный. Так он сразу дельный совет дал.

И с этими словами тень отца Степы подходит к столу и первым делом выпускает все чернила из Степиной вечной ручки. Засим тень отправляется на кухню и набирает в ручку жижи из помойного ведра. И сразу такая вонь по комнате пошла, что Степе на минутку даже противно стало.

– Садись! – говорит ему тень. – Садись и сию же минуту пиши.

– Что писать, тятенька?

– Донос пиши.

– На кого донос, тятенька?

– На кого хочешь, на того и пиши.

– Разве на Кочкина написать?

– А хоть бы и на Кочкина.

– Так ведь не о чем писать.

– А ты придумай, чай голова не отсохла.

– Чегой-то боязно, папа. Как бы накладно не вышло.

– Волков бояться, в лес не ходить.

Как раз в это время захрипело радио: «Начинаем утреннюю зарядку», – и тень отца Степы растаяла в воздухе, крикнув напоследок: «Действуй, Степа!»

В первый раз Степе боязно было и как-то совестно. Но потом ничего – привык и такой стал специалист по чужим порокам, что прямо прогремел в своем учреждении. Так в тресте и говорили: «До невозможности бдительный человек, Степа. Сразу изобличит. Не приведи господь попасть к нему на карандаш. Такой из себя невзрачный, белесый, а в отношении бдительности самый главный у нас спец».