Обитатели потешного кладбища

* * *

Каждый день мы слушаем радио, узнаем новости от Клемана, который ходит в «Одеон» и Сорбонну, как на работу. Со мной Клеман держится совершенно не так, как прежде; теперь я – гость мсье М., и меня он третирует так же, как и прочих гостей своего отчима; кстати, у него испортились отношения и с Жюли, из моего окна я видел, как они ругались в саду, он ей кричал о свободных отношениях – ты же об этом столько мечтала! – в ответ на это Жюли называла его сволочью, животным и шлюхиным сыном – о да, говорил он, вот это верно, вот это очень верно… Жюли продолжает у нас бывать, мозолит глаза Клеману, выводит его из себя. Мари – единственная, с кем Клеман пока не испортил отношений. Он может заявиться когда угодно, всегда покрытый новыми ссадинами и синяками, в белой крошке и пыли.

– Тебе нужна новая одежда, – замечает мсье М., когда мы все сели обедать.

– Очевидно. Только где ее взять?

– Ты прав.

– Мари мне кое-что приносила, – говорит Клеман, орудуя перечницей (любит перченое), – кое-что из одежды своего брата… Что толку? Сразу изорвалась…

– Ты прав, – соглашается мсье М., – нету толка… Современная одежда ни на что не годится. Современные вещи не имеют души. Они все однотипны. И быстро ломаются.

– У вещи не может быть души, – возражает Клеман.

– У старых вещей есть индивидуальность, а это и есть душа. В конце концов, мы даем им душу.

– Вещи ломаются быстро потому, что их делают так, чтобы они быстро ломались.

– Это не совсем так, не совсем… Некоторые, исключительные предметы интерьера и даже целиком здания – такие, как творения великого Эктора Гимара – просто не смогли прижиться в нашем грубом мире. Они были слишком изящны! Их заклеймили недостаточно функциональными, непрактичными. Да, наверное, то были замки для фей и эльфов, для принцесс из сказок, но не для людей. И эти волшебные замки разрушились, им не нашлось здесь места.

– Та же ерунда с поэзией, – говорит Серж. – Всякая чушь ползет из века в век, а настоящее, тонкое – гибнет, потому что оценить могут единицы…

– Да, – продолжает Альфред, – раньше поэт был un chiffonier, человек, который давал вещам вторую жизнь. Помните: ничто не умирает – все трансформируется? Поэт был собирателем, который рылся в жизни, разбирался в предметах, мог многое сказать о человеке по вещам, одежде… Вещи тебе указывают твое место, ты понимаешь, где твой мир заканчивается, где начинается другая страна. А теперь? Что можно сказать о нашем времени? О людях? Все вырождается в руках человека. Все одинаково. Везде. Не знаю, как там, в СССР, и не хочу знать. Мне достаточно того, что я вижу в Европе. Я был в Италии в прошлом году. Там все то же, что и у нас: текстиль ужасен, посуда отвратительна, автомобили – передвижные склепы. Глядя на людей, я больше не могу сказать: они французы или итальянцы, бельгийцы или немцы. С городами та же беда. Кругом все больше и больше пластмассы. Пластмассовые вещи все одинаковы. Вещи теперь безличны, вместе с вещами теряют индивидуальность люди, утратив индивидуальность, они теряют душу.

– Я с нетерпением жду новую поэзию, – ворчит Серж, – давно жду, а она так и не появляется, догадываюсь почему: все трансформируется в дребедень!

– То, что я читаю в наши дни, – говорит мсье М., – похоже на рекламы, объявления, некрологи, что угодно, только не стихи…

– Да, да, – подхватывает Шершнев, – наудачу вырезанные из газеты слова, которые небрежно бросили на бумагу и склеили как попало… случайно…

Клеман смеется.

– Да, точно, так они и пишут. Я сам видел, как у нас в общежитии поэты бросали кости над газетой, на какие слова кубики упадут, с теми и клепают стишки.

– Voila! – Серж набивает трубку. – Что тут добавишь?

– Чем быстрей изнашивается вещь, – продолжает свою мысль Альфред, – тем быстрей забывают ее владельца.

– Никому и не нужно, чтобы помнили человека. Людей слишком много. Вот в чем беда! Люди обесценились, потому что в человеке все меньше видят личность. Государству неудобно посылать на войну уникального индивида, а солдата-робота запросто. Продать побрякушки думающему человеку не так-то просто, а идиоту – раз плюнуть! Фак в Нантере – это индустрия однотипных роботов. Из них и будет состоять общество потребления. Биологические роботы будут жрать дерьмо и выполнять любые приказы.

– Чепуха, Клеман. Личность в человеке не так просто подавить. Думаю, тут банальная бесхозяйственность.

– Ошибаешься. Это не банальная бесхозяйственность, а намеренное превращение страны в концентрационный лагерь. Видел бы ты аудитории для ста и более человек. Видел бы ты, как студенты слушают старых пердунов, которые мямлят в микрофон что-то невнятное. Студенты тупеют и бросают учебу. В кого они потом превращаются? В кретинов. Пожил бы ты в общежитии Нантера! Поучился бы на Факе! Посмотрел бы я на тебя! В твое время все было иначе: ты был окружен вниманием и заботой, с тобой носились, как с китайской вазой! Но сейчас – другое время. Поэтому мое место на улицах Латинского квартала!