Обитатели потешного кладбища

Мсье М. работает каждый день; секретарь ему необходим, и мне эта роль нравится. Во-первых, его хотят издать русские в Америке. Серж им отправил несколько фрагментов рукописи, и там пришли в восторг. Альфред смеется: «Они не представляют себе, что за этим ничего больше нет, все остальное – такие же разрозненные эпизоды, целого нет, и не будет». Во-вторых, нашелся падкий на русскую литературу-в-изгнании блаженный французский издатель, которого настропалил Серж (сам у него издается). В-третьих, из Бонна вот уже несколько лет наезжает рассеянный славист (всегда что-нибудь забудет – то зонтик, то штиблеты, а один раз оставил привезенную с собой кофемолку): «И ему тоже отчего-то хочется меня издать, – мсье М. смеется, – он сам не знает, чего хочет… может быть, мою мебель… офорты Бенуа… эскизы Эрнста… или использует мою квартиру как бесплатный отель?» Мсье М. относится к своей писанине без должной серьезности – «обычная рутина, почти как гимнастика». Я тоже пока в полной растерянности. Наиболее целостными кажутся две повести: «Девять дней шторма» и «Американское лето», – разрозненные записи, которые А. М. организовал в роман о путешествии в Америку на трансатлантическом лайнере «Левиафан». В 1920-е А. М. был одержим Н. Евреиновым. Это подтверждает невероятное количество газетных вырезок из французских, русских, немецких, английских и даже польских газет. А. М. внимательно следил за путешествием Евреинова из СССР в Европу; есть запись о том, что его импрессарио Уилфред Эндрюз советовал Альфреду «не связываться с этим советским агентом», на что А. М. пишет: даже если Е. и был советским агентом, я плевать на это хотел, я играл бы в его постановках, в любых, даже самых неудачных. Попав в шторм, «Левиафан» вместо пяти дней шел девять: сама природа пытается мне помочь, устраивает бурю, чтобы задержать корабль, но проклятая морская болезнь свалила меня, единственное, что меня спасает, это даже не контрабандный ром и не опий, а мои записки: когда я пишу, совершенно не чувствую качки, поэтому большую часть времени я сижу над моими бумагами. А. М. подробно описывает попытки сблизиться с драматургом в Париже; узнав от доверенного лица, что Евреинов отправляется в Нью-Йорк ставить «Самое главное», А. М. покупает билет на тот же рейс. «Девять дней шторма» – это не только девять дней бушующего океана, но и девять дней бури в душе актера, который находится на одном лайнере со своим кумиром и никак не может найти способ с ним поговорить; это девять дней морской болезни (именно морскую болезнь он винит в том, что ему не удалось попасть в ближний круг Евреинова: мне помешали морская болезнь и Рудольфо Валентино, который не пойми откуда взялся на борту корабля и тут же подружился с четой Евреиновых, – кстати, молодая женушка маэстро как будто испугалась меня, даже отказала мне в танце, когда я, превозмогая морскую болезнь и слабость, появился на балу); девять дней стыда, отчаянного изучения собственной маниакальной натуры и одиночества: Leviathan – самое большое судно в мире, водоизмещение почти 60 тыс. тонн, 3000 пассажиров на борту, бары, танцевальный зал, кинотеатр, jardin d'hiver, банк и Бог знает что еще! Город на воде, плавающий остров Верна и – ни души, с кем можно было бы поговорить. Печаль, контрабандный ром был настолько плохой, что я предпочел опиум. Нигде и никогда я не был так одинок! Именно на «Левиафане» А. М. понял, что больше не может обходиться без алкоголя (в американских водах действовал сухой закон), не переносит морскую болезнь, терпеть не может океан. «Американское лето» – это road journal, путешествие по Америке, которое длится пять лет (в действительности, А. М. пробыл в США чуть дольше одного месяца, о чем сам неоднократно говорил, подчеркивая, что знает Америку плохо: нигде, кроме Нью-Йорка, в Америке я не был). Америка мсье Моргенштерна – это фантасмагорический сон, которым бредит Европа: Нью-Йорк, необозримое человеческое море посреди каменных айсбергов; грандиозный Нью-Йорк, из недр которого слышится один и тот же вопль исторического отчаяния; печальные звуки, пробирающиеся по улицам и канализации, как воздух по трубам органа, забираются в сердце и шепчут: тебе не на кого положиться – ни в прошлом, ни в настоящем, ни в грядущем – из этой безотрадной людской массы не выйдет ничего путного, все будет однообразно и безнадежно.