Обитатели потешного кладбища

Я с ним согласен: мир и правда устарел. Костюмы, бабочки, галстуки, манжеты, запонки, зажимы, клипсы, сословия, классы, визитные карточки, капитализм, социализм, религия, национальность – надоело. Усики, стрелочки на брюках, свадьбы, похороны… часы с кукушкой… Я вспомнил комнату Клемана – в ней были книги, стол, стул, одна тарелка, один стакан, ложка, вилка, нож, чайник… матрас, пара брюк, две рубашки – для описи его имущества хватило бы трамвайного билета. Голые стены. Созвучная футуристам аскеза. Взывающая к вещам другого типа пустота. Комната, как голый, ожидающий заливки холст, как форма, в которой будет отлито пока не изобретенное. Никаких занавесок. Окно приглашает небо войти и посеять звезды. Радиола. По ночам я слушаю блюз… Не знаю, кто играет, мне нравится курить, слушать музыку и смотреть в окно на городские огни. Я закрываю глаза и вижу голые стены комнаты Клемана. Я вижу стопки книг, которые, подобно сталагмитам, дорастают чуть ли не до потолка. Эта пустота неслучайна. Он наверняка сделал это в пику Альфреду, который силой исторического тяготения удерживает вокруг себя вещи и вместе с ними – память, пытаясь затормозить время (взвесить на ладони, прежде чем отпустить). В кабинете Альфреда – чего только нет! – там ощущаешь себя, как в гробнице фараона, как в ковчеге! В пустой комнате Клемана предчувствие нового старта, зарождение новой эпохи; его комната – своеобразное чистилище, в котором возьмет начало новая жизнь, из него выйдет новый человек.

Тишина, стук, шаги, голоса, женский смех – Мари? Нет, это голос Жюли, голос Клемана, они игриво ругаются, смеются. Помирились все-таки. Еще сто раз поругаются. Их шаги убегают, хлопает дверь комнаты Клемана, у нее такой особый скрип, сухой, нервный, дверь ему подстать.

Перематываю, тишина, перематываю, тишина, оставил, пусть вертится, курю, пью вино, вдруг голоса: Шершнев и Мсье М.

– Как там дела в Шамбери?

– Ох, там… – Неразборчиво. – С митрополитом говорить надо…

– Может, тогда его сюда привезти? Пусть у нас побудет, пока вся эта бумажная волокита идет…

– Боюсь, Альф, что лучше не надо. Он сейчас не в том состоянии. За ним уход нужен. Он кота оплакивает…

– Так что ж, пусть и оплакивает. Кто ему тут мешать будет?

– Не думаю, что его отпустят. Он, как бы это сказать, под арестом, что ли…

– А! Ну, да… Столько лет без документов…

– Поэтому и на епархиальный совет это дело вынесли. Никто не хочет на себя брать ответственность… ходатайствовать за какого-то… не говоря о том, чтобы нанимать юриста… Мало ли, кто он такой, столько лет скрывался… От кого бегал, спрашивают?

– От кого только не бегал…

Голоса затихли.

Шаги, шаги…

Шепот. Нет, шуршание. Чиркает спичка.

Шаги уходят.

Опять тихо.

Перематываю.

Вкрадчивая занавеска. Хлопнула дверца машины, еще раз открыли и хлопнули, voila, bon. Надо же, как хорошо слышно!

Перематываю.

Клеман. Что-то говорит, поднимаясь по лестнице. Скрипят ступеньки. Слова все четче, но я еще не могу разобрать, вот, теперь отчетливо слышно:

– …грабишь, празднуешь праздник варварской смерти, наслаждаешься, а потом, когда пир подходит к концу, а за воротами американская армия, ты понимаешь, что надо как-то свою шкуру спасать, и придумываешь: а спасу-ка я тридцать этих официантов, они неплохо мне подносили пиво и кровь в фужерах, да, спасу их, авось зачтется. Семь лет исправительных работ – слишком маленькое для него наказание!

– Ты бы предпочел, чтоб его казнили.

– Да. Всех эсэсовцев без исключения. Смертная казнь. Точка. Был в СС – отвечаешь за всё, вообще за всё, наравне со всеми, несмотря на чин, ранг, звание и так далее.

– Почему бы вместо казни не проявить великодушие – позволить им, всем осужденным в Нюрнберге, жить дальше?

– Как? Просто жить? В тюрьме?

– Нет, не в тюрьме. На свободе. Среди людей. Представь, они бы жили среди нас в мире, который идет дальше. Они бы жили с сознанием собственного поражения, они раскаялись бы…

– Нет, они не раскаялись бы, – категорично говорит Клеман. – Там нет никакого сознания. Это же просто пустые люди, машины…

– Мы не знаем наверняка. Что, если мы бы прочли новую исповедь кающегося палача? Стали бы свидетелями перерождения? Так мы покончили бы с ветхозаветными методами и, кто знает…

– О да! Я уверен, ради дополнительного пайка они что угодно написали бы.

– Нет, не поймем мы друг друга, Клеман.

– Не поймем. Потому что я – французский еврей, а ты – русский немец. Мы слишком разные.

– Хоть я почти не занимался воспитанием, не произносил дидаскалических речей, все-таки ты со мной разговариваешь, как французский сын со своим французским отцом.

Он задумался.

– Да, это так. Другого отца у меня просто нет. И ты знаешь…

Альфред его перебивает; слышится странный хрипящий звук, кашель, нет, звон – это звонят часы!

– Погоди, Клеман, дай им отзвонить.

– Ах, ты будто не наслушался!

– Ну, я тебя умоляю. Клеман, это так редко бывает.

Часы звонят, звонят… шаги, скрип половиц… Клеман что-то бормочет неразборчиво – и сам себе усмехается. Звон прекратился, кажется, не доиграв.

– Ну вот…