Обитатели потешного кладбища

И точно: настоящий гриб. 75 лет! В его дыхании чувствовались размеренность, надежность. Вот он – думал я – на своем месте! Он не вцепляется в икону, не бегает в поисках работы, не ищет, где бы получше устроиться, а сам вокруг себя место устраивает. Он как ядро силы тяготения; вещи ему послушны. Вот что значит уметь проникать в сердца механизмов, чувствовать вещи и читать характеры людей! Это не может не восхищать. В каждом жесте проявляет себя опыт и самое прошлое. Иной француз, глядя на Севастьянова, небось задумается: кем был этот старик в прежней России? И даже не догадываясь, почувствует: каким бы ни был его ранг, был он уважаемым человеком. Таким и остается, несмотря на всеобщее падение рангов.

27. VII.1946

Пришел к Моргенштерну, а там собрались: Игумнов, Пересад, Вересков, Тредубов, Лазарев и другие. Обсуждали Резолюцию 21 июня, сравнивали ее с принятыми в феврале[150], говорили о «веских возражениях»[151] и когда «возражения» можно считать «вескими»; об обстоятельствах, при которых беженцы и перемещенные лица перестают рассматриваться таковыми: «квислинги» и прочие предатели, коллаборанты и дезертиры. «Тонкая грань, которую легко перейти», – заметил Игумнов. Пересад дрожащим голосом сказал: «Кого угодно можно объявить предателем», – и попытался усмехнуться, но вышло криво. Лазарев за каждым наблюдал, пил чай, дул на воду, сгоняя парок, а сам посматривал, зрачки его узких глаз цепко впивались в лица и одежду (даже ботинки осматривал), подсел к Пересаду, они говорили негромко. Дмитрий сидел несколько скрючившись, не совсем естественно. Лазарев рассказывал о своей деятельности, о Шульгине… Пересад кивал, кивал…

Альфред зажег свечи, закурил и по комнатам прохаживался, сквозь шторы выглядывал. Из своей комнаты, заспанный и немного встревоженный, вылез Егор, Игумнов подвел к Т.: «Вот человек, с которым вы, Юрий, мечтали познакомиться. Тот самый Егор Глебов. Теперь все истории подтверждаются, все связывается. Я боялся доверять слухам, но теперь понимаю: все правда. Вот, господин Тредубов, перед вами человек, который близко знал вашего Поремского, но в Мехенгофе не остался, бежал. Он никому не верит, даже нам. Так ведь? Не верите?»

«Ну а как же, – сказал Е. – воробей-то я стреляный».

«Un chat échaudé[152]», – сказал Т.

«Я был в таких лагерях, за которые меня запросто к стенке поставят. Так что, не подпадаю я под вашу амнистию. – (Наверное, Е. хотел сказать – резолюцию.) – Там-то с Владимиром Димитриевичем и познакомились…»

«Я вас не выдам, Егор, не бойтесь, – сказал Альфред бойко. – Живите у меня хоть всю жизнь! Вон, Шиманские живут и будут жить. Я их в Польшу не позволю вернуть. И вы оставайтесь!»

«Правильно делаете, господин Глебов, что боитесь, – говорил И. – Надо бояться, в такие дни не стыдно. И верно Альфред сказал: мы вас не дадим в обиду. Англичане уже перестали выдавать казаков и власовцев. Одумались».

Глаза Игумнова мрачно торжествовали; и снова он уговаривал Егора выступить: «…нужно говорить с людьми… рассказывать о том, что такое простой человек в СССР… Один раз выступите и потом уедете…»

1. VIII.1946