Обитель

– …Меня, как ты понимаешь, не забрали в ту ночь… пролистнули, – рассказывал Афанасьев, кутаясь в артёмовский пиджак, – утром иду на поверку, меня ловит начальник новой агитационной бригады, которую только что создали. Я его знаю ещё по Питеру: дурак-дураком, партейный работник из проштрафившихся – я для него подхалтуривал, разные лозунги к октябрьским праздникам писал ещё на воле. Мы в его команде, кстати, с Граковым познакомились – в те давние времена… “Мне, – говорю этому партейному агитатору, – надо на поверку, а оттуда имею на Лисий остров путёвку”. Он говорит: “Стой на месте! Тут новый фронт работы, кормить будут за семерых, не отпускаю тебя”. А я не с… спал всю ночь от кошмара – с… стреляли же, ты знаешь?.. Соображаю еле-еле и вообще стал послушный, как пьяная курсистка. В общем, идём вместе к Ногтеву, тот, оказывается, пребывает в недовольстве, как поставлена большевистская агитация в лагере, и требует немедленно новых плакатов. Выходим, начальник бригады говорит: “Давай, Афанасьев, чтоб к вечеру был плакат, на Преображенский повесим, от окна до окна”. “Что напишем?” – с… спрашивает. Я, Тёма, с лёту, не задумываясь, отвечаю – даже и пошутить не хотел: “Соловки – рабочим и крестьянам!” Он говорит: “Что надо, Афанасьев! Делай!” Делай так делай.

У Афанасьева задрожало веко, глаз закрылся… на этот раз он даже головой покрутил, словно вправляя шейные позвонки, которые мешали глазам нормально работать.

– Взял художника, мы за три часа нари… с… совали, и ещё за час вывесили. Как раз к вечерней поверке, – торопливо и нервически подрагивая всем телом, рассказывал Афанасьев, преподнося историю свою как безусловно комическую.

Артём смотрел на него неотрывно, не очень веря своим ушам и в то же время понимая, что всё сказанное им – сущая правда. И глаз Афанасьева, снова незримой силой придавленный, был тому порукой.

– Роты построились, те, кто поумней, – уже посмеиваются, – продолжал Афанасьев. – Тут Ногтев появился, глянул мельком, кивнул… потом остановился и как даст с развороту в зубы начальнику агитационной бригады, который как раз следом шёл.

Афанасьев хотел засмеяться, но смех не шёл, будто по дороге завалился куда-то в другое горло и теперь там копошился, не мог вылезти, получалось какое-то перханье.

– Ты дурак, что ли? – спросил Артём.

– Не сдержался, – подняв честнейшие глаза, просто ответил Афанасьев.

– Нет, правда, дурак? – повторил Артём.

– Ну, не знаю, – попытался задуматься Афанасьев. – Подумал, сделаю на лице несказанное удивление, с… скажу, что начальник бригады велел…

– Ничего ты не подумал, – сказал Артём, отчего-то злой – словно Афанасьев подставил его, а не себя самого.

Афанасьев, почёсывая себе то грудь, то ногу, задумался, невидяще глядя куда-то в темноту.

– Тёма, – сказал он, – они застрелили трёх моих сотоварищей, с которыми я готов был рвануть отсюда до самой Финляндии – я хоть и не знал их толком, а всё одно живые люди… И что ж, мне в ответ нельзя хоть раз в жизни в глаза плюнуть этим псам?

Артём выдохнул – длинным таким, через поджатые губы выдохом – словно дул на стоящую поблизости свечу, задуть её не желая и только пламя раскачивая.

– И что дальше? – спросил Артём.

– А дальше, Тёмка, с… самое з… забавное, – ответил Афанасьев, открывая глаз и заикаясь ещё больше. – Взяли меня в охапку и отвели к ближайшему с…старому кладбищу. Гляжу – и гроб уже для меня приготовлен: с… стоит, раскрыв зевало: залезай, мол, Афанаска, покатаю под землёй… И могила вырыта. Чекисты посмеиваются – с… старшего фамилия Ткачук, навсегда теперь помню. “Вы что, – спрашиваю, – товарищи? Я ни в чём не виноват! Я – поэт, могу с… стихи почитать вам сейчас!” С… сам ещё надеюсь, что всё обойдётся, потому что красноармейцы курят и вроде как не с… собираются меня с… стрелять. Но Ткачук взял меня за шиворот и в гроб засунул – как, знаешь, кота. Я, Тёмка, ногу попытался снаружи оставить, но набежали красноармейцы, помогли, крышкой придавили и начали забивать. С… слышал, как гвозди в гроб забивают? Это – гадкий звук. Но, Тёмочка, когда бы ты знал, каково его слушать изнутри гроба. Я всё думаю: с… сейчас пошутят и выпустят на волю. Брошу, думаю, играть в святцы, с… стану передовиком, вступлю в комсомол, всё что угодно. Но вместо этого они гроб подняли – и потом начали о… опускать.

Афанасьев замолчал и с трудом несколько раз попытался набрать воздуха – но воздух словно казался неудобным для дыханья.

– …Услышал, как закидывают землёй, – без голоса говорил Афанасьев, – начал орать… плохо помню, – здесь он сделал своё привычное движение над головой, и Артём понял, когда Афанасьев оторвал себе чуб – в гробу! Так пытался себя вытащить на волю!

Не найдя и сейчас своего чуба, Афанасьев, собрав пальцы в птичий коготь, начал корябать свой висок, словно пытаясь подцепить какую-то жилу и вытащить её наружу из головы вместе со всей накрученной на неё болью.