Обитель

— Да, мы про всех знаем. Курилко, Гашидзе, Кучерава — жулики и подонки. Ткачук — проштрафившийся чекист, остался после срока вольнонаёмным, садист и тоже подонок. А я? Я — большевик, коммунист, член партии с 1918 года, я воевал — как смеют меня? Отведите меня к Ногтеву, я вам приказываю. Немедленно!

Наверное, ему нужны были свидетели для этой речи: он решил, что со свидетелями прозвучит убедительнее.

— Есть, — с ухмылкой сказал старший и махнул прокуренным пальцем у козырька.

Горшков, ничего не соображая, кивнул головой и вышел.

С минуту все недвижно стояли: а вдруг вернутся ещё за кем-то.

У Артёма всё ликовало и бесилось внутри.

Едва ли он чувствовал сейчас что-то тяжёлое и мстительное: напротив, он был преисполнен лёгкости и радости.

Он взял чью-то оставшуюся после ухода вчерашних смертников кружку, отправился за кипятком — ему сразу уступили место у ведра.

Чуть-чуть отпив и не оглядываясь, Артём спросил с приторной заботой:

— Санников! Видишь, как быстро пошла работа? Наган для тебя уже чистят. Давай-ка я тебя как следует обмою. А то кто там тебя будет обмывать: так грязного, в соплях и спихнут в ров. Дело ли?

Бросив кружку прямо в ведро, Артём прошёл к нарам Санникова.

Санников вжался в стену. Не найдя ни слова для ответа, оскалил зубы и стал похож на животное.

— О, — сказал Артём, глядя звонарю в рот, — какие хорошие зубы. А завтра будет полный рот земли.

Хоть и спал Санников в одной рубахе, а пахло от него всё равно резко и остро: как будто спрятал гнилое яйцо в брюках или за щекой.

Вдруг он взбрыкнул — Артём даже не понял поначалу смысла движения: оказывается, это убожество так вставало.

Спрыгнув с нар, Санников бросился к дверям, крича и взывая о помощи.

Артём, несмотря на то что всё происходило суматошно и бешено, успел подумать с весёлой злобой: «…Нашёл у кого искать защиты!»

По дороге Санников уронил ведро, на пол пролился недопитый кипяток.

По полу, попадая в воду, пробежала крыса. За ней остался мокрый след.

На шум никто не явился.

Санников выл у дверей, как бездомный и брошенный. Спина его тряслась.

* * *

Чекистских соседей по камере Артём теперь обзывал «трупами». Доброе утро, трупы. Труп, отойди с пути. Труп, слезай с параши, сколько можно. Труп, не стой у окошка, перед смертью не надышишься. И солнышко мне загораживаешь.

Всё следующее утро Артём ходил по камере и то мерно, то в дребезжащий раздрызг стучал тарелкой о тарелку — после всех уведённых под размах оставалась посуда, — при этом мыча что-то тягостное, как бы провожая Санникова в последний путь.

Первым снова не выдержал Моисей Соломонович, взмолившийся:

— Артём, прекратите, я умоляю.

— Замолкни, — коротко ответил Артём.

Подумав, пояснил:

— Меня ребята просили провести панихиду по-человечески.

Некоторое время Моисей Соломонович молчал, зажмурившись, отчего брови его стали ещё гуще, а очки сползли на самый кончик пористого, всегда как бы намасленного носа.

Потом спросил:

— Какие ребята?

— Афанас, например, просил, — ответил Артём, на секунду прервав протяжный «дон-дон», которому подыгрывал на тарелках.

Моисей Соломонович, кажется, ничего не понял и только несколько раз посмотрел на Артёма — сначала поверх очков, потом без очков, потом в очках.

Санников лежал лицом к стене, поджав ноги, обняв голову руками — словно уже подох.

В полдень явилась, как Артём их теперь называл, «похоронная команда».

Неприятность состояла в том, что старшим в ней был красноармеец, которому Артём несколько дней назад не отдал куртку — за что его пообещали убить не по-хорошему, а по-плохому.

Артём сглотнул разом пропавшую слюну и попросил: «Нет. Умоляю, нет». Он так и стоял с тарелками в руках.

— Встать! Санников! — крикнул вошедший, не обратив ни на Артёма, ни на его тарелки никакого внимания.

— Он! — косо, как переломанный, ставший у своих нар Санников неожиданно ткнул пальцем в Артёма. — Он Санников!

Артём, в первое мгновение ничего не поняв, огляделся по сторонам — потом засмеялся и хлопнул тарелками, словно готовясь к танцу. Чёртова комедия, когда ты кончишься.

— Имя? — спросил красноармеец Артёма.

— Иван, — дуря и наслаждаясь всем творящимся, готовно ответил Артём.

— Что за Иван, чёрт? — выругался красноармеец.

— Митя.

— Какой, на хрен, Митя?

— Алёша.

— Шакал, убью! — красноармеец шагнул к Артёму. — Ты кто? Фамилия?

— Я русский человек. Горяинов Артём.

— Сейчас прямо в камере всех перебью, — заорал красноармеец. — Где Санников? — и потянул с плеча винтовку — между прочим, с надетым штыком.

Санникова вытолкнули свои же — проштрафившиеся чекисты с чёрными лицами и выгоревшими как спирт глазами.

Сделав невольный шаг к дверям, Санников тут же присел непонятно зачем. Красноармеец схватил его за волосы и выволок. Санников орал.

Артём выждал с полминуты, потом вскочил на столик, спихнув так и стоявшую там второй день кружку Горшкова; приник к окошку. Хотелось ещё раз посмотреть — как ведут.

— Конвоир с винтовкой, — приговаривал Артём, словно помешанный. — Моисей Соломонович, вы знаете, что винтовку тут зовут — «свечка». Свечку поставили, ха. Афанасьеву бы понравилось. Любуйся, Афанас. Есть правда. Правда есть.