Обитель Варн

откровенно: ваш человек десять долгих лет занимается криминалом, а вы не в курсе

— абсурд!

— Тем не менее — не знал. Появились кое-какие подозрения в последние полгода,

но как-то ни времени, ни возможности разобраться не было. Честно скажу, граф, я

знал Гнездевского пятнадцать лет, мальчишкой еще к нам пришел. Правда, тогда

было ясно — пойдет далеко. Хватка у него хорошая: умен, организован, просчитан.

Лучшие бойцы в его взводе. Конечно, где-то глаза на его шалости закрывал, где-то

и мимо ушей пропускал… Н-да. Так что решим, Бэфросиаст?

— Все зависит от того, что вы сделаете для Лесс.

— Ну, выпустить, как вас, не могу, ясно, по-моему.

— А что можете?

— Закрыть дело за невменяемостью совершившего преступление. Отправить Лису на

принудительное лечение в госпиталь. Чтобы через три-четыре месяца ее можно было

списать и отпустить домой.

— С клеймом шизофреника? Удобно. Одним взмахом три точки: на агенте, на

свидетеле преступления офицера, на неприятностях. Хотите лишить Лесс голоса? И

забыть про дела Гнездевского.

— Есть еще два варианта: расстрел за содеянное или долгая, долгая служба в

дисбате где-нибудь в песках и прериях, где из живности, кроме Лисы, сотня

отмороженных головорезов, — и добавил, видя, как закаменело лицо Рицу. — Мне

лично первый вариант больше понравился. Именно потому, что делишки Гнездевского

я без внимания оставлять не собираюсь. Мне и как человеку противно, и как

офицеру, тем более. Мундиром подлости прикрывать, черня своих товарищей, честных

ребят, я никому не дам.

Бэф недоверчиво посверлил полковника взглядом, подумал и рискнул:

— Три месяца, полковник. Только три.

— Трудно, но… хорошо.

— Документы по Гнездевскому будут у вас через час, как Лесс окажется на свободе.

И учтите…

— Знаю, знаю: вы умеете защищать своих женщин. Я не Гнездевский, уважаемый граф.

Хотя, хочу заметить, вы своими действиями наживаете весьма серьезных врагов. К

чему вам неприятности получать, лезть в дебри из-за женщин? Мало их,

беспроблемных, что ли? Не молоды ведь вы уже. Авантюры подобного рода больше

юнцам под стать, живучим да прыгучим, а нам, старикам, покой полезен. Тишь,

гладь, размеренность и юная чаровница под боком.

— Я не привык обсуждать свои пристрастия, привычки и планы с кем бы то ни было.

— Конечно. Это так, философское размышление. А нельзя получить документы раньше?

Мы в принципе уже немало знаем и работаем, но дознание шло бы быстрее при вашей

помощи. Не хочется мне упускать сообщников Гнездевского. Боюсь некоторых к

ответу не призвать.

— Хорошо, чем смогу, помогу, но лишь в случае убедительных доказательств о

терпимости по отношению к Лесс.

— Ее сегодня же переведут в полковой госпиталь, в тридцати километрах отсюда.

Ущелье Карапас. Сможете забрать ее через три месяца.

— Я не знаю, что будет через три месяца, как и вы. Но прослежу обязательно.

Разумно — кивнул полковник:

— Что ж, будем считать, договорились? — протянул ладонь для пожатия. Бэф не

без колебания пожал:

— Будем.

— Приятно иметь с вами дело, граф. Через час вас доставят, куда скажете.

— Надеюсь, больше не увидимся.

— Кто знает, граф, кто знает? При вашем-то темпераменте и любви к приключениям

зарекаться от свидания? — вставая, заметил Горловский. Улыбнулся Рицу по

отечески тепло. — И все-таки примите совет: держитесь подальше от сомнительных

связей. Тогда мы точно не встретимся.

Глава 22

Лесс лежала на кровати в одноместной, вполне комфортабельной палате, если б не

ее стеклянные стены. Удобно лишь служащему составу — десять палат — один пост, с

которого видно каждого пациента.

Алиса чувствовала себя мышкой, попавшей в аквариум. Осталось наглотаться воды —

лекарств, что заставляют пить по четыре раза в день под бдительным присмотром

медсестры и дежурного бойца, и пойти на дно — вглубь собственного сознания. Во

тьму мыслей, воспоминаний. А ей совсем не хочется туда. Потому что там горько,

холодно и больно. Там грязь пройденных лет, ошибок, убитые за пустую банкноту

люди, амбиции капитана, разбитые надежды, пепел, оставшийся от веры в свет и

добро. Там мама и Бэф, весь клан ставших ей братьями и сестрами свободных и

вечно пьяных от этой свободы Варн. Иных существ и все же более близких и

понятных, чем любой человек. А еще там живет сожаление о том, что сделано и что

не сделано. И никак ей не понять, о чем жалеет больше.

Месяц, два барахтается она в трясине собственной памяти и бродит кругами от

первого звонка в лицее до последнего трупа в доме `Ромео'. Ее напичкали

транквилизаторами, просканировали, простерилизовали мозг, до полной апатии свели

все физические ощущения. А память, как самое вредное, назойливое насекомое,

живет и здравствует, ширит свои директории, захватывая, словно прожорливый вирус,

не только нервные клетки, но и всю плоскость бытия.

И Лесс знала причину данных метаморфоз, понимала, что нужно сделать, чтоб

избавиться от угнетающего чувства тоски — убить причину дискомфорта, постоянного

третирования любой плоскости ее личности — любовь к Бэф. Но легко подумать, а

как сделать? Ее из сердца, она — в душу, ее из души гонишь, она проникает в мозг