* Здесь я позволил себе совместить два стихотворения Марины Цветаевой, написанные в 1917 и 1918 годах. Да простят мне ревнители её творчества, но мне они показались на редкость созвучными по настроению и музыкальности для этой «песни». Надеюсь, читатели не будут на меня в обиде за эту вольность...
Дождавшись, пока смолкнут аплодисменты, я все же предпочел вернуться к интересующей меня теме и спросил:
— А что за сумасшедший живет здесь? Он же не монах... Он не опасен для окружающих?
— Ванечка? — удивился Пружинников.— Он не сумасшедший. Он — юродивый.
— А в чем разница? — не понял я.
— Юродивый добровольно «облекается» в «сумасшествие»,— пояснил купец.— Христианство ведь, по сути, безумие перед жаждой этого насквозь прагматично-материального мира. А привязанность к деньгам и страстям, в свою очередь, безумие перед миром христианства. А Ванечка... Много лет назад он беспробудно пил. Не знаю, что у него там случилось, но опустился он до такой степени, что как-то раз, в прямом смысле «себя не помня», оказался у ворот монастыря — пьяный, босой, в последней стадии алкогольного бреда... Отец Иосиф нашел его у родника, почти окоченевшим. Долго выхаживал, говорил с ним, молился... Так он и остался при монастыре. Причем ровно в том виде, в котором его старец и нашел. Не пожелал менять вид внешний... Вот только что-то с ним произошло...
— Понятно что: свихнулся после белой горячки,— впервые подал голос молчавший доселе студент.— Вы его глаза видели? Разве у нормального человека такие глаза бывают? Не говоря уже о его выходках...
— Все может быть,— даже не взглянул в его сторону Пружинников.— Да вот только... Не встречал я больше таких людей. Ни как отец Иосиф, ни как Ванечка... Я ведь когда первый раз совершенно случайно здесь оказался... Сделка у меня уж больно удачная была. Немножко смухлевать пришлось — как без этого? — но зато весьма, весьма прибыльная... Возвращаясь из Мурманска, сюда завернул, на радостях немало денег в церковный ящик запихал, да уже собрался обратно поворачивать, когда у самых ворот на меня этот Ванечка и набросился — словно собака цепная!.. «Ты, — кричит, — от Бога или от черта откупиться задумал?! Не выйдет! Эти деньги погубят тебя на том свете больше, чем на этом!» Я аж опешил. «Почему?» — спрашиваю. «Да потому что взятка святым там строже карается, чем взятка земным властителям! Ты что, от страха своего за беззакония решил деньгами откупиться? Или земными благами Царствие Божье купить удумал? А сколько ты заплатишь за жизнь вечную? А ну вон отсюда, меняла неопытный! Хочешь своими деньгами наш дом прокоптить? Не выйдет! Храм на нечистые деньги не строится! А нам и тем паче такая пакость в рот не полезет! Себе оставь!» Не помню, как я тогда до Петербурга доехал. Месяца два словно в горячке лежал. Потом схватил чемодан с дорожными пожитками, и — сюда! Уже без денег. С извинениями. Ванечка даже виду не подал, что узнал меня... Хотя узнал — я это видел... Знаете, господа, может, я глупость скажу, но мне кажется, что он нарочно на себя тот «негатив» берет, который отец Иосиф должен бы народу разъяснять... Ну, словно бережет своего спасителя от слов неласковых и обличающих... Я потом много про юродство думал. Юродивый, он ведь по сути своей агрессивен — никогда вам это в голову не приходило? Он балансирует на очень опасной грани... Он — как иголка в мягком, удобном кресле. Хочет человек свой зад с комфортом в религию на отдых душевный пристроить; зажиревшую душу как на отдыхе в Баден-Баде-не полечить да понежить, а тут... такое... Я как-то подумал: а ведь в годы гонений юродивых и не видно почти, а? Они появляются тогда, когда в религии все тихо, чинно, спокойно... и тем опасно. Они словно берут на себя страшный грех осуждения ближнего... чтобы его спасти. А этого никто не любит. Потому они постоянно и биты бывают... Увы...