Облачный бык

По-прежнему тоскую по твоим сырникам. Короб с лекарствами по составленному списку готов, доставлен в знакомый тебе адрес. И не смей отказываться от безделушки, что я положил сверху. Такие пустяки всегда забавляли тебя».

Под чужим именем, без дома и надежного дохода я прожила лучшее лето из всех, какие могу припомнить! И пусть сперва оно опустошило душу, но затем наполнило ее лунным волшебством, жутковатым – ночное ведь! – и все же головокружительно ярким.

Когда Винка шагнула за порог, когда дверь во тьму наглухо закрылась за ее спиной, я разучилась ощущать тепло. Лето пылало красками, истекало медом… А я упускала цветение и замечала увядание: жара выжигает зелень, как засуха старит цветы.

Черная дыра утраты в душе не затягивалась… и я, как заводная, упрямо заполняла клумбы. Добрейшие потомки Винки настрого запретили мне покидать имение. Согласились не платить за труды, если я того не желаю.

Липа зацвела, дождики осадили жару, воздух сделался плотным, сладким. Лучшее время летело мимо курьерским поездом… а я отрешенным наблюдателем безвольно таилась в тени. Не слышала запахов, не смотрела на слепящее солнце. Горбилась, рылась в земле, сморкалась, гундосо бормотала однообразные сожаления… Вспоминала другое лето – в Луговой. Тогда мимо просвистела моя любовь. Теперь следом умчалась дружба. Что же осталось мне? Неужели совсем ничего?!

Прямо скажу, я жалела себя. Времени для этого бесконечного дела было вдоволь, я бы извела себя до полного истощения, не помешай случай, и опять какой-то… неслучайный.

Однажды утром на пыльной дороге перед главными воротами, ведущими в липовый парк, объявился служитель Сущего. Он был ничуть не столичный – тощий, слегка шепелявый, в застиранном балахоне. Все перечисленные несовершенства не умаляли его твердокаменной уверенности в себе – вернее, в боге и важности угодных ему дел. Гость прошел в пустые ворота без стука, не дожидаясь, пока встретят и пригласят. Он не искал обитателей «Барвинка», он – молился. И высший, похоже, был на его стороне: именно на меня сивый и набрел. Издали нацелил острый ноготь: «Ты ли ересью обуянная девица, что отвадила привидение? Ага! Дело божье имею к тебе! Оно – наипервейшее в жизни бренной и в вечности последующей, от так-то», – завершив скороговорку, сивое существо непонятного возраста приблизилось вплотную, прямиком через клумбу… вцепилось в мою руку и поволокло меня на выход, перемежая молитвы изобретательной руганью: без грубых слов, зато с яркими образами. Слова лились густо и дробно, как спорый ливень. Всех не помню, но были отборные, весомые градины вроде шелудивых ангелов, бесей враскорячку и елейных щелкунов.

Служитель не умолкал. По пути к воротам он воспитал сонмы отсутствующих поблизости злодеев и воздал хвалу святым с первой буквы алфавита по пятую, ненадолго обогатив мою память множеством вычурных имен. Последним – не забыла до сих пор! – служитель громогласно восславил Дюдюгу вымученика. И вспомнил обо мне. «Дитя! Ну, в добрый путь, во благо храма и особенно моего прихода. Дельце дней на семь, ага. Что взять с собою желаешь?».

Я уронила тяпку, которую невесть зачем тащила все это время. Икнула, ушибленная выбором, сделанным за меня: ехать обязана, и все дела! Невнятно вякнула, что, мол, не желаю я… И оказалась втиснута в двуколку без всякого имущества.

Похититель стер пот со лба, умостил локти на оглобле и умильно воззрился на «образец кротости и добродеяния»… на меня, то есть. Рыжая кобылка, самоуверенная, как и хозяин, быстренько зажевала рукав его рясы, и я снова была забыта. Служитель юркнул на переднюю скамью, разобрал вожжи и разразился проповедью! Довольно скоро я осознала сквозь звон в ушах: на пусть истинный направляются все вокруг, от бестолковой рыжей кобылы до пролетающих мотыльков! Слова – и не дождь уже, а бобовый посев из сказочки: буйно прут, вьют плети недоумения в моей больной голове, соединяют в непролазные заросли отупения… Иногда служитель встает в рост и рубит воздух руками, азартно восклицая «восславим!». А мне кажется: он рубит не воздух, а свои же слова, так что весь возок – вроде стога, и я по уши закопана в свежескошенных мыслях, отрезанных от смыслового корня. Стог колышется, шуршит, и я гипнотически вязну в проповеди, не могу рта открыть, слово вставить… нет своих мыслей, ни одной!