Обладать

И она уставила на меня своё матовое лицо со светло-зелёными глазами, вызывая на словесный поединок. Интересно, если бы я произнесла слова, застрявшие у меня в горле, если б я отважилась, что бы она сделала, что бы возразила? Я знаю, знаю про неё правду; но я зачем-то принялась запинаясь бормотать, что, мол, неверно выразилась, что в последнее время мучила её, сама того не желая. Она по-прежнему молча смотрела на меня; я разрыдалась.

«Дела мои не столь уж плохи, – сказала она. – Я взрослая женщина, а ты девушка, капризная и по-юному неуравновешенная. Я могу сама о себе позаботиться. Я не желаю твоей помощи, Сабина. Но я рада, что в тебе больше нет ярости. Ярость вредит духу, как я убедилась на собственном горьком опыте».

Я почувствовала: она видит меня насквозь; всё это время она прекрасно понимала мои страхи, подозренья, мою неприязнь; и она решила меня не прощать. Тут уже я снова рассердилась и, всё еще всхлипывая, вышла из комнаты. Она заявляет, что помощь ей не нужна, но ведь она уже попросила о помощи и получила её; поэтому она и здесь. Что же будет с нею дальше? Что станет с нами всеми? С ребёнком? Может быть, мне поговорить с отцом? Кристабель по-прежнему напоминает мне замёрзшую змею из басни Эзопа, которую опасно греть на груди. Фигура речи может сохранять власть над нашим воображением, даже когда перестаёт быть уместной. И кто же тогда из нас двоих змея? Но она смотрела таким студёным взглядом… Я начинаю задумываться, вполне ли она в рассудке.

[144]

Сегодня я наконец решилась поговорить с отцом о положении кузины Кристабель. Два или три раза я собиралась это сделать, но что-то мне мешало. Может, я опасалась, что отец тоже немилостиво отнесётся к моему «вмешательству»? Однако это молчание, недосказанность лежит между нами… Я подождала, пока Кристабель уйдёт в церковь; смотрела ей вслед из окна: да, теперь уж любой мало-мальски опытный глаз разглядит её состояние. Она слишком мелкого телосложения, чтобы скрыть живот.

Войдя к отцу, я сказала сразу же, с порога – чтоб ничто не сбило, не отвлекло меня:

«Батюшка, я хочу поговорить с тобой о Кристабель».

«Да, я заметил с огорчением, ты стала выказывать ей меньше приязни, чем прежде», – отозвался отец.

«Что до моей приязни, по-моему, она в ней не особо нуждается. Но всему виной недоразумение. Я стала было думать, она становится тебе слишком близка, так что мне… мне уже не остаётся места».

«Так думать несправедливо. И по отношению ко мне, и по отношению к ней».

«Теперь всё разъяснилось, отец, я разглядела, разглядела её положение. Всё настолько очевидно. Раньше я была как слепая, но нынче прозрела».

Отец отвернулся к окну и глуховато произнёс:

«Кажется, нам лучше вообще об этом не толковать».

«Ты хочешь сказать, мне лучше об этом не толковать?»

«Не только тебе, нам обоим».

«Да, но что же с ней станет? Что будет с ребёнком? Они останутся здесь навсегда? Я распоряжаюсь хозяйством, я должна знать, обязана знать заранее. Я желаю помочь, отец, желаю помочь Кристабель».

«Насколько я понимаю, наше молчание и есть помощь, которой она от нас ждёт…» – в голосе отца сквозила странная озадаченность.

«Ну, если тебе известны её намерения, то я спокойна и не буду больше говорить о кузине. Я ведь просто хотела предложить помощь…»

«Сабина, дорогая, о её намерениях мне известно не больше твоего. Я пребываю в таком же неведении. В своём письме она просила „приютить на какое-то время“, без уточнений – и я охотно предложил ей наш домашний кров. Однако ещё ни разу я не говорил с нею о причинах приезда, она обходит всё стороною. Даже о её положении сообщила мне Годэ. Годэ всё поняла чуть ли не с самого начала. И как знать, может, она обратится за помощью именно к нашей Годэ, когда придёт срок. Одно знаю – она наша родственница – мы предложили ей пристанище…»

«Она должна довериться нам, нельзя всё хранить в себе», – сказала я.

«Я пытался вызвать её на откровенность, – вздохнул отец. – Но она отвергает такие беседы. Словно даже себе не желает признаться в своём истинном состоянии».

Февраль

Я заметила, что мне больше не доставляет удовольствия вести этот дневник. С какого-то момента он перестал быть упражнением в писательстве, отражением моего подлинного внутреннего мира, зато сделался плоским рассказом о ревности, растерянности, злобе. К тому же я заметила: изливая дурные чувства на бумаге, человек не избавляется от них, не изгоняет их из себя, а, напротив, сообщает им какую-то дополнительную живость, – так разогреваемые ведьмою восковые куклы словно по-настоящему оживают, прежде чем в сердце им вонзится ведьмовская игла. Дневник я начинала не затем, чтобы поверять ему наблюденья за чужой болью и страданием. Ещё я опасаюсь, что когда-нибудь его нечаянно прочтут и неверно истолкуют многие страницы. По всем перечисленным причинам, и для духовной самодисциплины, я на время оставляю мой дневник.

Апрель