Обладать

25 Я провёл долгие часы в прогулках по окрестностям Ходершэлла и заметил, как земля на склоне оврагов характерно делится на слои и как мелкие включения кремня поблескивают в верхнем мелистом слое; средь вспаханных полей этот «кремнистый» мел напоминает островки сверкающего снега.

26 Этот том Шекспира, а также фиалки находятся в настоящее время на хранении в Стэнтовском собрании Университета Роберта Дэйла Оуэна.

27 См., например, письмо к Теннисону от 24 августа 1859 г. (Стэнтовское собрание, Ед. хран. № 146093а). Все края письма окаймлены схематичными изображениями таких деревьев, корни и ветви которых сплетены с соседними, образуя орнамент, напоминающий работы Уильяма Морриса.

28 Латинский оригинал гласит: «Ille hic est Raphael timuit quo sospite vinci rerum magna parens et moriente mori».

29 Джон Донн, «Смерть, не гордись…», Духовные стихи, под ред. Элен Гарднер, с. 9.

30 Стоит вспомнить раздражённый отзыв Ф.Р. Ливиса в «Литературной экспертизе», т. XIII, сс. 130-131: «То, что викторианцы всерьёз воспринимали Р.Г. Падуба как поэта, подтверждается серьёзным тоном траурных панегириков, авторы коих – вторя напыщенному сравнению на могильном камне, за которое следует сказать спасибо его вдове – объявляют его равным Шекспиру, Рембрандту, Рафаэлю и Расину».

31 Засвидетельствовано в письме Пейшнс Мередит к её сестре Фейт, в настоящее время находящемся в собственности Марианны Уормольд, правнучки Эдмунда Мередита.

32 См. прим. 24 выше, а также запись в неизданном дневнике Эллен Падуб, за 25 ноября 1889 г.

33 Зигмунд Фрейд, «Тотем и табу», Собрание соч. (станд. изд. 1955 г.), т. 13, сс. 65-66.

27 ноября 1889 г.

Тихо и зыбко она шла со свечою в руке по тёмным коридорам, потом стала подниматься по лестнице на третий этаж, на каждой из площадок медля, точно в неуверенности. Старая женщина, но если посмотреть на неё со спины, в полумраке – как теперь, – её возраст определить почти невозможно. На ней длинный халат тонкого бархата и мягкие домашние туфли, расшитые узорами. Она несёт себя прямо и легко, хотя она, что называется, в теле. Волосы у неё убраны в длинную косу между ровными лопатками, и в жёлтом свете свечи кажутся бледным золотом, – на самом деле они кремовато-седые, некогда каштановые.

Она прислушалась к ночному дому. Её сестра Надин спит в лучшей свободной комнате; где-то на втором этаже мирно посапывает племянник Джордж, подающий надежды молодой адвокат.

В своей собственной спальне, со скрещёнными на груди руками, с закрытыми глазами, неподвижно лежит Рандольф Генри Падуб. Голова его покоится на вышитой шёлковой подушечке, волосы, мягкие и седые – на стёганом атласе покрывала…

Сегодня, когда она поняла, что ей не заснуть, она пошла к нему, отворила дверь тихо-тихо, и стояла над ним, постигая перемену. После смерти, в первые минуты, он похож был на самого себя, отдыхающего от борьбы, смягчившегося, успокоенного. Теперь душа отлетела, и это был словно не он, а его странное, скудельное подобие, которое час от часу костлявело, всё резче обтягивалось кожей, что на скулах стала желта и тонка, и у которого глазницы западали всё глубже, подбородок заострялся. Под пологом молчания, она зашептала слова молитвы; потом сказала тому, что лежало на постели: «Где ты?» В доме, как и каждую ночь, пахло прогоревшим углем каминов, стылыми их решётками, старым дымом. Она направилась к себе в маленький кабинет, где на изящном бюро лежали стопкою письма соболезнования, на них предстояло ответить, был ещё список приглашённых на завтрашние похороны, с аккуратной галочкой возле имён. Она взяла из ящика свой дневник и ещё какие-то бумаги, посмотрела в нерешительности на горку писем, и выскользнула со свечою в коридор, и по пути к лестнице слушала, как витают по дому сон и смерть…

Она поднялась на последний этаж, где под крышей размещалась рабочая комната Рандольфа, которую она всегда почитала своим долгом оберегать от посторонних – даже от себя. Шторы у него были раздёрнуты, в комнату лился свет газового фонаря и свет полной луны, плывшей в небе, серебристой. Ещё слышался лёгкий, почти призрачный, запах его табака. На столе стопки книг, поселившихся здесь до его болезни. В этой комнате по-прежнему ощущение его присутствия, его работы… Она присела за его письменный стол, поставив перед собою свечу, и вдруг ей стало – нет, конечно, не легче , разве может стать легче ? – но хотя бы не так безутешно , словно то, что пока ещё существовало здесь, было менее страшным, менее омертвелым, чем то, что почило… лежало недвижно как камень, внизу, в спальне.

В кармане халата, вместе с бумагами, его часы. Она вынула часы, поглядела. Три часа утра. Это будет его последнее утро в доме.

Она повела взглядом вокруг: в стёклах книжных шкафов смутно тлели многие отраженья свечи. Выдвинула наугад пару ящиков стола – стопки, кипы листков, исписанных его почерком, почерком других людей… Как решать судьбу всего этого, и какая она судья?..