Обладать и принадлежать

Он, проникаясь ее гадливым рассказом, смотрит на нее с сочувствующим лицом, подходит к столу, замечает бумажку и читает ее без спросу. Он тут же начинает считать, сколько мужчин она вписала в свои итоги жизни:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, – говорит он безжалостно вслух.

Она говорит ему:

– А я вообще никогда не была невинной. У меня этого не было с самого рождения. Я это точно знаю. Хочешь знать, как это было? – она смотрит на него: у нее пребелое лицо и малиновый «мертвецки узкий» рот. Ее трясет какая-то неведомая сила изнутри, вырывает на лице неправдивую улыбку. – Это было, когда я отдыхала на море с бабушкой моей, – поясняет она. Уже точно заметно, что ей не стоит верить. Она, кажется, сочиняет. – Я тебе вот что расскажу. Я поссорилась со своей бабушкой накануне вечером и ушла на берег. Было уже темно и ночь, и я легла у самой воды прямо в мелкие камни. И лежала. И ко мне подошел через некоторое время мужчина в черном костюме, в пиджаке. Он сел рядом, ничего не произнося. Он лег рядом, и так мы лежали вместе, смотрели на небо звездное или беззвездное. И вот… Вот так все и произошло. И он потом ушел, я еще полежала в камнях и вернулась домой. И тогда я узнала, что у меня вообще не было невинности.

Она еще рассказывает, не останавливая, не желая останавливать свой монолог. (Он уже сидит в кресле. Курит.)

– Вот грех. Был грех. Кто-нибудь считает свои грехи? Я считаю. Это был первый грех.

Он пожимает в ответ плечами.

Он лежит вместе с ней на белом диване. Она говорит ему:

– Я раньше знала, что страшно умирать. Теперь я знаю, что да, умирать страшно, но жить гораздо страшнее.

Она вглядывается в него, понял ли он степень ее искренности. Он понял ее, но по-своему. Не так, как она. Она трясет его за вороток свитера и повторяет:

– Когда теперь умирает кто-то молодой, я не жалею его сильно. Ему уже легче. Ему теперь нет надобности и смысла жить и так мучиться. И так страдать и видеть несправедливости, я не могу видеть бедняцких одиноких собак. Близость ничейных, значит, незащищенных собак – это мне чувствуется, близость беды, бедности. И даже смерти, у меня горло сразу становится ранимым, я чувствую, как меняется мой взгляд. – Она поднимается на локте и говорит ему так, что ему видно ее шевелящееся горло. – Еще мне жалко стариков, – докладывает она ему про свои тайные боли, – когда они уже перешли самый последний порог и окончательно утратили независимость. Они зависимы от всего, так же, как я: от прохожих, от погоды. Меня пугает, как они осматриваются вокруг, видят что-то очень определенное, свое, не видят меня… Я думаю: вот я такая же, как эта собака или эта старуха, жалкая, пусть и хорошая и для себя в данную минуту счастливая. Но любой посторонний прохожий констатирует сразу ее неуверенный вид… привкус заразной смерти, бедности, несчастий, и прохожий тут же посторонится. Никому не приятно. Правда, есть люди со специальным… не нравящимся мне названием «мазохисты». Да, как ты думаешь, я такая же, да? Ты думаешь, да? – она повторяет, как повторяют молитву.

Он ворочается на диване, двигает бровями. Она говорит очевидные для него вещи. Но она говорит на особенном языке, на котором он не может объясняться. Он тыкает, кхекает. И как решение всего вопроса, закуривает. Она опять продолжает (уже более спокойным голосом, медленным):

– Так что по улицам несчастным… я ходить не люблю! Потому что там много всяких людей, собак… Каких-то поражающих скрытых символов общих несчастий… или дурной знак лично на мой счет. И я все это замечаю! Все это кричит со своего места в мою сторону! – Она встает, надевает вместо тапочек туфли и говорит-говорит. – Я все это слышу, но я не хочу этого слышать! Ощущать эту постоянную боль.

И если я уж такая изначально чувствительно-врожденная, то мне лучше сидеть в теплом доме, пить чай…

Она потухла. Она успокоилась. Он же, напротив, лежал с испорченным настроением.

Он сказал басом:

– Я думал о смерти, но мне неприятно о ней думать.

Она засмеялась инфантильности его ответа.

Он сказал:

– Я же живу прошлым! Я уже ничего сейчас не делаю. Деньги приходят ко мне за мое хорошее прошлое. В твои годы я не думал такие мысли.

Она сказала ему житейски:

– Просто ты лучше жил, чем я.

– Может быть. Но я не думал вот так. Я хотел что-то…

Она перебила его:

– Лучше гулять тогда в сумерки, когда все собаки попрятались, а старики боятся выходить в ночи! – Она улыбается такому компромиссу. – Горят огни. Каждый шаг об асфальт обладает эхом. Эти звуки мне приятны. А потом – в постель. Потом мне посылаются сны. Таких крайних переживаний я никогда не смогу испытать в жизни. Так что пускай снятся, я согласна. А светлые и хорошие сны выветриваются, как правило, из-за своей ненадобности.

Все-таки они не понимали или были не в состоянии друг друга понять. Он явно недоумевал, на него довольно сильно действовало ее тоскливое настроение, но мыслей ее, ее трагического лица он пока не осознавал. Она напоминала ему тоску, которую он испытывал в прошлом. С чем-нибудь в связи-с неприятным чем-нибудь. Он поморщился.