Обладать

Три недели они находились в Бретани… Совершая свой стремительный побег из Англии, они полагали, что украденное таким образом время станут чинно проводить в университетской библиотеке Нанта. Однако благодаря закрытию библиотеки и отсутствию Арианы Ле Минье они негаданно для себя – и притом уж второй раз за это лето! – оказались в отпуске, в отпуске совместном. В гостиницах они проживали в отдельных комнатах – с непременными узкими белыми постелями, – но, несомненно, было во всём этом что-то от супружеского путешествия, даже от медового месяца. И потому они испытывали настоящее смятение и вообще весьма двойственные, противоречивые чувства. Кто-нибудь вроде Фергуса Вулффа знал бы, как воспользоваться сложившимся положением, – больше того, считал бы для себя совершенно естественным, чуть ли не обязанностью, «развить успех». С другой стороны, Мод по доброй воле никуда бы не отправилась с Фергусом, тогда как с Роландом пустилась в путь без малейших раздумий. Мод и Роланд бежали вместе и остро сознавали все неминуемые побочные значения подобного поступка. Они степенно, словно супруги, разговаривали друг с другом, и часто – до пародийности часто – звучало в их речи простое, исконное слово супругов – «мы», «нам», «нас». «Что мы делаем завтра? Не съездить ли нам в Понт-Аван?» – безмятежно спрашивал один. А другой или другая отвечал: «Да, неплохо б нам взглянуть на то знаменитое распятие, что послужило натурой для гогеновского „Жёлтого Христа“». И Роланд, и Мод, конечно, задумывались об этой речевой особенности, но ни разу не обсуждали её вслух.

Где-то в письмах, далеко упрятанных письмах, Падуб говорил о нитях интриги, нитях сюжета и о Судьбе, которая, держа эти нити, владела им и Кристабель и вела их неумолимо. Роланд про себя отметил, с удовольствием записного постмодерниста, но вместе и с настоящим суеверным страхом, что его и Мод тоже ведёт теперь судьба, и, похоже, уже не их собственная, а судьба тех двоих, давным-давно опочивших любовников. Элемент суеверного страха, наверное, неизбежен при любой обращенной внутрь, замкнутой, на себя же ориентированной постмодернистской игре с зеркалами, – ведь при такой игре непременно настаёт момент, когда сюжет вдруг решает отбиться от рук и внутри его начинают хаотически множиться произвольные, но наделённые одинаковой степенью правдоподобия смыслы, – словно принялся за дело дикий, сумбурный закон, неподвластный авторскому намерению, которое – будучи благим постмодернистским – предполагает некое упорядочение, как его ни называй, произвольное, поливалентное или даже «свободное», но всё равно упорядочение, предполагает управляемость, управляемое продвижение – куда? – к некоему концу. Связность и завершённость суть глубинные человеческие потребности. И хотя может показаться, что нынче они не в моде, именно они нас больше всего завораживают и влекут. Когда двоих «настигает любовь», подумал Роланд, то это словно Судьба своим волшебным гребнем проводит по спутанным прядям мироздания, по спутанным прядям жизней, и возникает дивный порядок, складность, красота – возникает подлинный сюжет. Но что, если окажется верным и обратное? Что, если благодаря вовлечению в этот сюжет они с Мод сочтут нужным повести себя сообразно сюжету? И не повредит ли это объективности и добросовестности, с какими взялись они за работу?..

Словно по негласному уговору, они продолжали толковать почти исключительно про ту, мёртвую пару. За гречневыми оладьями в Понт-Аване, потягивая сидр из прохладных глиняных кувшинчиков, они задавали вопросы, на которые пока не было ответа.

Что стало с ребёнком?

При каких обстоятельствах и почему Кристабель покинула Бланш и ведала ли Бланш о положении Кристабель? Как расстались Падуб и Ла Мотт? Знал ли Падуб о возможном появлении ребёнка?

Письмо Рандольфа при возвращении переписки не имело даты. Важно установить, когда именно оно послано. И неужели с тех пор любовники не обменялись ни строчкой? Долгий роман – мгновенный разрыв?..

Мод была опечалена, даже подавлена теми стихами, которые Ариана приложила к дневнику Сабины. Второе стихотворение Мод склонна была понимать в том смысле, что ребёнок родился мёртвым; последнее же стихотворение, о «пролитом млеке», очевидно, указывает на ужасное чувство вины, владевшее Кристабель, – вины за судьбу младенца, какой бы эта судьба ни была в действительности.

– Когда приходит молоко, нужно кормить, – говорила Мод. – Груди набухают, и может быть очень больно… Если же говорить о литературной стороне, здесь интересная перекличка сюжетов. Кристабель постоянно читала «Фауста» Гёте, сохранились её записи об этом произведении. Вообще, невинное детоубийство – один из сквозных мотивов в европейской литературе того времени. Гретхен в «Фаусте», Гетти Соррел,[164] Марта у Вордсворта в «Терновнике». Отчаявшиеся женщины с мёртвыми младенцами…