Облака перемен

Легко было вообразить, что в один прекрасный день — или, скорее, одной чудной ночью — мы её окончательно пересечём и окажемся по эту сторону, станем мужем и женой.

В пользу такого развития событий говорило и то, что, хоть в наших ночах  по-прежнему было много телесного, но всё больше возникало и чего-то древесного: обоюдные прорастания, множественные взаимопереплетения. Мы ветвились друг в друге, словно поднимались, изначально произрастая от одного корня.

Может, так и должно быть, думал я, — сам не зная, о чём думаю и стоит ли вообще думать о подобном.

Неясные мысли о нашем будущем посещали не одного меня. То есть про себя я мог сказать определённо: они меня посещали. Что касается Лилианы, она была щедра на словесные подтверждения: ну да, мол, она вот именно так думает, такие вот у неё в этой связи мысли. Но я знал, что слова её немного стоят; весомее было то, о чём я сам на её счёт догадывался.

Что же до Василия Степановича — как-то я случайно услышал обрывок телефонного разговора. Речь явно шла обо мне, и я на несколько секунд замер — не для того чтобы подслушивать, а просто от неожиданности; когда в следующие несколько секунд Василий Степанович дважды произнес слово «зятёк», я, выпячиваясь из коридора, чтобы не оказаться застуканным за этим позорным занятием, оторопело бормотал: ну ни фига себе, дожили — зятёк!.. Без меня меня женили!.. с ума сойти!..

Взгляд перекочёвывал с фиолетовых граммофончиков ипомеи, заплетавшей дощатую шпалеру, на яркую под руками синеву гортензий… потом дальше, на свечи красных и багровых мальв уже на самом краю цветника, у низкой ограды, символически замыкающей пространство.

И что тогда?

Как что? — это будет большая перемена жизни. Жизнь выносит меня к новому берегу.

Но что это за берег? Издалека он выглядит заманчиво… но неведомые берега могут таить множество опасностей. Змеи? Крокодилы? Ядовитые пауки?..

Это всё, конечно, шутки… но какие шутки, если все мы гости в этом мире?  Что человек? — слеза на кончике ресницы. Одно дуновение — и поминай как звали.

А ведь мы сдружились с ним, даже сжились. Неплохой он старик, если разобраться. Кто бы мог ещё совсем недавно такое вообразить — а вот прошло недолгое время, и мы привыкли друг к другу. Если что случится, мне будет его не хватать. Да, так и есть… но что делать? Все под Богом ходим — под Тем самым, с прописной, Который есть непроглядность грядущего.

И опять же: что тогда?

Ну что тогда… понятно что тогда: став мужем Лилианы, после кончины Василия Степановича я буду вынужден сделаться фактическим обладателем его имения.

С одной стороны, ничего плохого.

Но с другой: смогу ли я пережить это обрушение материального счастья?  Не слишком ли свирепой окажется лавина благополучия? Не погребёт ли самого меня?..

Ой, погребёт! — думал я, то сладко тревожась, то чувствуя не просто смутную тревогу, а самую настоящую тоску.

Как пить дать погребёт!.. так погребёт, что придётся забыть обо всём, кроме этого чёртова имения.

Кондрашов прав: ничто не доставляет человеку больше хлопот, чем недвижимость. Ныне он не спит ночей, мучась, чем бы расплатиться за косьбу и драгу… а в будущем и я не смогу уснуть, до рассвета тоскуя о том же самом.

Ужасно, ужасно!..

Впрочем, скоро я отвлекался, думал о другом, потом о третьем… Да и вообще, эти блики, эти мерцания, это шелестение микрофлоры мозга, что посещало меня  у цветника, трудно было назвать мыслями: просто случайные всполохи сознания, освещавшие всё более дальние пространства.

Как правило, в итоге я так уходил в себя, что вздрагивал, когда Василий Степанович, начиная утренний выход, рявкал на всю округу:

— Василиса! Ты где? Василиса!..

Тогда я поднимался со скамьи и шёл к дому, предвкушая как скорый завтрак, так и то, что сразу после мы с Кондрашовым возьмёмся за старое: продолжим дело тщательного расслоения драгоценной слюды его обширной жизни с целью последующего послойного её рассмотрения.

 

* * *

Однажды мирное течение утра было нарушено.

Выйдя из берёзовой рощи ещё довольно далеко от дома, я заметил, что на террасе горит люстра.

Другой бы вовсе не обратил внимания на такую мелочь. Подумаешь, люстра на террасе.

Я продолжил движение, рассчитывая вернуться в те чудные измерения, что окружали меня последние полчаса. Но, сделав самое большее десяток шагов, понял, что это невозможно.

Почему горит? С какой стати? Может быть, я сам вчера и забыл выключить?..

Чертыхаясь и досадуя, я направился к дому.

С кухни пахло кофе и каким-то печевом.

Нахмуренный Кондрашов стоял на пороге гостиной в бриджах и майке с кружкой в одной руке и полотенцем в другой. Лоснящийся подбородок слева украшал клочок туалетной бумаги размером в десятирублёвую монету, справа свежий порез запёкся капелькой крови.

— О, Серёжа! — хмуро сказал он. — Что давно хочу спросить: у вас есть машина?

— Машина? — Ничто в нашем общем прошлом не обещало, что когда-нибудь мы заговорим и о машинах. Я пожал плечами: — Да, есть… Старая.

— Вот и у меня старая, — печально сказал он. — Не знаю, где на новую денег взять. Взгляните вон…

Я подошёл к окну.