Облака перемен

Ворота третьего гаража были нараспашку, и как раз в эту минуту на асфальтированную площадку бесшумно выкатилась машина.

Кондрашов сказал правду — да, это тоже была не новая машина.

Однако в качестве определения её возраста лучше подошло бы не «старая», а олдтаймер.

— Это что же у вас, — пробормотал я, присматриваясь к её потрясающему  цвету — примерно, что ли, вердепёшевый: жухлая зелень с оттенком розового. —  Это у вас…

— Toyota Crown, — горделиво помог Василий Степанович. — Ну?

— Года небось… какого же?

— Девяносто второго, — проворчал он. — Вот на какой рухляди ездить приходится.

— Выглядит как с завода, — возразил я.

Между тем стукнула входная дверь: Василиса Васильевна, оставив машину у крыльца, заглянула в гостиную.

Меня и прежде озадачивало то необычное сочетание свойств, что демонстрировал её характер. Она могла быть простоватой, когда в речи сквозила чуть ли не деревенская народность, и неожиданно изысканной — например, в том отточенным щегольстве, с каким всегда занималась сервировкой стола.

Василиса Васильевна была в брючном костюме неопределённого, переливчатого, в красных тонах цвета; лицо, тронутое лёгким макияжем и обрамлённое подвитыми платиновыми локонами (прежде волосы всегда были собраны в пучок), обрело царственные черты.

— Здравствуйте, Серёжа, — бросила она, как будто не заметив моего восхищённого поклона. — Кофе, оладьи. Положите сами?.. Василий Степанович, нам пора!  Вы обещали Александру не опаздывать.

Взяв что-то, Василиса Васильевна уже удалилась, а Василий Степанович всё ворчал:

— Обещал, не обещал!.. Обещанного три года ждут!.. Сейчас… наряжусь клоун клоуном… там же у них по-человечески нельзя!.. Костюмы эти!.. удавки!.. — Он гневно покрутил ладонью у горла, одновременно вытягивая шею наподобие висельника  и по совокупности подразумевая, вероятно, узы галстука. — А вы, Серёжа, оставайтесь. Что вам в городе на жарище. Мы завтра вернёмся.

Оставаться мне было не с руки: на вечер у нас с Лилианой были какие-то планы. Увильнул я и от предложения ехать в Москву на машине, попросив лишь подкинуть до станции: мол, вы уж извините, но так мне будет быстрее.

Конечно, стоять в битком набитом вагоне было совсем не то, что покачиваться на мягком сиденье душистого олдтаймера — пусть и обречённого на все ужасы утреннего трафика.

В стекле отражались лица пассажиров, за стеклом скользили перелески, остановочные платформы, поля, какие-то корпуса вдали и снова перелески.

Всё это было щедро залито ещё, казалось бы, по-настоящему летним солнцем, — но именно на его свету уже были заметны первые червоточины осени.

Поверх всего призрачно плыла запечатлённая напоследок сетчаткой глаз фигура Кондрашова: он выбрался с сиденья проститься и стоял, одной рукой держась за дверцу, а другой прощально маша, — в серизовом, натурально, глубокого внутреннего огня двубортном костюме, душимый накрепко застёгнутым воротником сорочки, для пущей надёжности схваченным, как было обещано, петлёй лазоревого галстука.

То что Василий Степанович был лишён привычной кружки, производило впечатление безжалостной ампутации.

Что же касается этого имени — Александр, то впервые оно прозвучало для меня именно так — между делом, в суматохе сборов.

 

* * *

Видимо, в электричке я подцепил какую-то дрянь из тех, что вызывают насморк, кашель, гудение в голове и небольшую температуру.

Я счёл за благо уединиться, дабы поставить инфекции непреодолимый барьер. Лилиана ахала по телефону, рассыпала рекомендации врачебного характера, порывалась приехать, я отказывался принимать её у себя.

В четверг после обеда она уехала в Кондрашовку.

Ничего, что требовало маломальской концентрации, я делать не мог. Я то брался за книжку, то щёлкал пультом телевизора, то лениво припоминал что-то из рассказов Василия Степановича.

Было бы жестоко называть его выдумки ложью. Кондрашов вилял бессознательно, не имея в виду злостно ввести кого-нибудь в заблуждение: всё чего он хотел —  это выглядеть чуточку лучше.

Начинает рассказывать, сыплет мелочами, путается в пустяках, не замечает, что его неотвратимо сносит к чему-то важному: и вот он — хрясь! — со всего маху на него напарывается: выкладывает как есть, не дав себе труда подумать, не выставит ли его сказанное в ложном свете?.. не явит ли миру не таким, каким он хотел бы явиться?

Спохватившись, на всём ходу тормозит, поднимая пыль никчёмных отговорок. Он не так выразился; это просто обмолвка; не поймите превратно; сейчас он скажет всё заново и по-настоящему, ведь необходимо прояснить дело.

И говорит — однако достигает прямо противоположного эффекта: дело было ясным, а благодаря его уточнениям и впрямь запутывается…

Но как его осуждать?

Возможно, начиная говорить о прошлом, принимаясь проговаривать жизнь, перебирать её, переливая в слова, он вдруг понимал, что что-то в его жизни — а может быть, многое — а может быть, и всё — сложилось не совсем так — а может быть, и совсем не так, как было должно сложиться, каким задумывалось, каким вставало в мечтаниях.