Облава

- Ипполит Нифонтович, - Сорокину не хотелось с ним спорить и переубеждать его, - верьте на здоровье в вашего бога, а мы будем верить в свою идею.

- А бог и есть идея, мечта человечества и надежда. Ваша же идея живыми смертными людьми создана. А человек - не бог, как бы высоко ни вознесся он над другими. А если этот человек да Драконом кровавым окажется?

Вот так они весь вечер просидели за столом, говорили, спорили, и Сорокин поймал себя на том, что ему даже интересно вести этот диспут. Ипполит был поп эрудированный, с опытом. Видно, что много читал, - не зря столько книг собрано. Катерина хлопотала по хозяйству, Прося время от времени заходила в комнату послушать, о чем толкует гость, застывала в дверях, подперев косяк круглым широким плечом, вся внимание.

Перед тем как пойти спать, Ипполит спросил у Сорокина, показывая на его очки:

- Я свои разбил и теперь маюсь. Там у вас в Москве нельзя достать очки?

Сорокин обещал помочь, сделал пометку в своей записной книжке.

Когда расходились, Ипполит пожелал Сорокину:

- Сын мой, да поможет тебе бог в твоем деле. Доброе дело - сохранить и сберечь святые для Руси ценности.

3

Сорокину отвели комнату с окном в сад. Спал он всю ночь по-молодому крепко - как лег, так будто и полетел куда-то в пропасть. Разбудил его зычный голос Проси:

- Кыш, чтоб вы передохли! Ишь ты, яблок захотели! Хворобу вам, а не яблок!

Сорокин выглянул в окно. Прося стояла под березой, росшей в углу сада, махала, задрав голову, хворостиной и кричала на двух ворон, сидевших на самой верхушке и нагло поглядывавших вниз: чего это баба криком исходит?

- Кыш, чтоб вас припадок хватил!

Вороны улетели, когда увидели Сорокина.

Он достал из-под матраса свои брюки в полоску - они хорошо разгладились, и утюга не нужно, - надел их, обулся и в нижней рубашке вышел во двор. Из колодца достал полную бадейку воды, умылся. Брился, стоя перед большим, в бронзовой раме зеркалом. Обнаружил, что похудел еще больше, чем был в Москве: и щеки запали, и шея стала тоньше, кадык так и выпирает. "Как с креста сняли", - пожалел он себя. Глазницы, казалось, увеличились и сделались глубже. Они, две бледные впадины, прикрытые очками, резко контрастировали с загорелым, почти коричневым лицом. Побрившись, еще раз ополоснул лицо той же холодной колодезной водой.

Вышла из сада Прося, сказала:

- Батюшка в церкви, требу правит. Велел накормить вас, если захотите. Будете есть?

- Не откажусь.

- Так идите сюда. - И захромала в дощатую будочку - летнюю кухню. Там подала на стол чугунок с отварной картошкой, достала из кадочки кусок сала. Долго прицеливалась, сколько отрезать, и наконец отделила от куска тоненькую пластинку, немногим потолще лезвия ножа.

- Вот, ешьте, - положила пластинку на голую столешницу, - оно сытное. А простокваши не хотите?

- Выпил бы.

- Так нету. Мы с батюшкой позавтракали простоквашей.

Сорокин ел, а Прося, сложив руки на высокой груди, смотрела на него с любопытством и уважением: ей нравилась непереборливость гостя.

- А Катерина где? - спросил Сорокин.

- Лечить пошла Анаховниного мальца. Кровавка у него... ну, эта, дызинтерия.

- Катерина замужем?

- А то как же. Да мужа-то, прапорщика, германцы на войне забили. Сынок у нее есть, Пронька. В Гомеле. Такой разумненький, столько стишков на память знает. Как станет рассказывать...

Позавтракав, Сорокин посидел в саду на лавочке. Решил сходить в церковь, когда там кончится служба.

Прося кормила кур, скликала их громко, визгливо, и куры сломя голову мчались из сада и с улицы на ее клич.

Послышались звуки гармошки и бубна. Сорокин вышел на улицу посмотреть, что там за гуляние. Шла небольшая ватажка парней и подростков. Впереди гармонист и еще один, с бубном. А девчат было всего две, что немало удивило Сорокина, и обе в красных "делегатских" косынках. У гармониста на кепке красный бантик. Гармонист и тот, с бубном, распевали частушки. Все частушки были про попов и про церковь, видно, сочинялись самими же исполнителями.

Наша церковка высока,

Колоколец на боку.

Попов наших купить можно

За осьмушку табаку,

тонким голоском начинал гармонист, а бубнач басовито завершал.

Выглянула из калитки Прося, трижды плюнула в сторону шествия:

- Тьфу, тьфу, тьфу, антихристы, чтоб у вас языки поотсохли, чтоб вас припадок хватил, касамольцы проклятые!

Сорокин и сам уже понял, что это были сельские комсомольцы. Стало интересно понаблюдать за ними, и он двинулся следом.

Мы попов и дьяков

Веревочкой свяжем.

Вон катитесь из села,

Вот что мы им скажем.

Звонили колокола, сзывая на заутреню. Было воскресенье, и люди уже прошли в церковь, деревня опустела, по улице двигалась только эта шумная молодая ватага, и считалось это, конечно, антирелигиозной демонстрацией.

Кресты и купола церкви ярко горели на солнце, слышалось слаженное пение церковного хора.

Комсомольская группа подошла к церкви, гармошка и бубен умолкли. Одна из девушек, Анюта, как позднее узнал Сорокин, секретарь комсомольской ячейки, присланная из уезда, вышла вперед и, обращаясь к участникам шествия, начала речь: